Книга Приз для принцев - Рекс Стаут

- Это мое личное дело.

- Конечно. Мне незачем совать в него нос. Только мне кажется, что как друг я все же могу претендовать на какие-нибудь объяснения.

- Это не приведет ни к чему хорошему.

- Тем не менее я хотел бы услышать.

Науманн посмотрел на него и неожиданно решился:

- Что ж, хорошо; ты сам этого хочешь. Так вот, я не намерен ходить в дом мадемуазель Солини, потому что она - отвратительная, опасная женщина. Хуже. Преступная.

- Какого лешего...

- Подожди. Позволь мне договорить. Вспомни тот день, когда ты пригласил меня туда. Я рассказал историю о моем друге, жена которого изменяла ему, а потом, когда он простил ее за это, попыталась его отравить. Так вот, эта женщина - Алина Солини.

Стеттон в изумлении уставился на него:

- Откуда ты это знаешь?

- Мой друг показал мне фотографию своей жены.

Увы, я не мог ошибиться; сходство совершенное. Разве ты не видишь, что она ненавидит меня? Потому что знает: мне известна ее тайна.

- Но почему ты не написал твоему другу - ее мужу?

- Я так и сделал. Я послал письмо в его имение. Но письмо вернул управляющий с информацией, что он около года не слышал о хозяине.

- Значит, все твои доказательства основаны только на ее сходстве с фотографией?

- А этого недостаточно? Говорю тебе, я не мог ошибиться.

Наступила тишина, во время которой на лице Стеттона отражалась борьба между благоразумием и не поддающейся разуму страстью. Наконец он сказал тоном человека, окончательно принявшего решение:

- Я в это не верю.

И больше никакие доводы Науманна не могли поколебать его. На любой аргумент он просто повторял:

"Я в это не верю". По настоянию Науманна Стеттон рассказал о первой встрече с мадемуазель Солини и о ее спасении из женского монастыря Фазилики, но по неясной ему самому причине даже не упомянул об эпизоде с чернобородым мужчиной.

- Но это же абсурд! - раздраженно вскричал Науманн. - Конечно, она та самая. Я бы сообщил полиции... возможно... но где доказательства? Нет ведь никаких свидетелей. Позволь сказать тебе, Стеттон, поскольку я твой друг, хотя ты, кажется, думаешь иначе, - опасайся ее!

- Я не верю, - тупо повторил Стеттон. - Она меня любит.

- Она тебя обманывает.

- Я не верю в это.

Наконец Науманн, поняв, что ему не поколебать друга, поднялся и пошел к себе домой. До этого он не признавался себе в необычном интересе к мадемуазель Солини, но теперь вынужден был его признать. Конечно, в нем говорило чувство долга перед другом Василием Петровичем и сильное желание увидеть его отмщенным.

Но не только. Его беспокоила Виви.

- Хотя почему - не знаю, - бормотал он себе под нос, меряя шагами взад-вперед - свою комнату. - Быть не может, чтобы я всерьез заинтересовался ею.

Любого мужчину тронула бы участь юной и невинной девушки, находящейся во власти такой женщины. Это же форменное безобразие.

Он отправился в постель, но несколько часов ворочался и не мог уснуть, тревожимый всякими мыслями.

На следующий день, с самого утра, Науманн явился в дом номер 341 на Аллее. Он точно знал, что скажет и что сделает; он уже понимал, что мадемуазель Солини не из тех, кого можно напугать простыми угрозами, но его влекла вперед неодолимая жажда деятельности. Возле самой двери его решительность резко ослабла, и он повернул было обратно, но потом все-таки нажал кнопку звонка.

В результате ему не пришлось лицезреть мадемуазель Солини, поскольку он застал Виви в одиночестве. Она сказала, что Алина отправилась на прогулку с Жюлем Шаво.

- А почему вы не пошли? - спросил Науманн, когда она провела его в библиотеку и предложила сесть. - Вас утомили прогулки?

- Напротив. Я люблю их больше всего, - сказала Виви, - но мне не нравится месье Шаво.

- Это ревность/- засмеялся Науманн над ее откровенностью. - Я не забыл, что он в прошлый раз сказал вам, какая вы хорошенькая, а теперь покинул вас.

Виви начала слабо протестовать: она-де ни в коей мере не ревнива и не завистлива, но потом, заметив насмешливую улыбку на губах Науманна, остановилась, смущенная.

- Месье Науманн, я в самом деле думаю, что вы пользуетесь моей неопытностью, чтобы посмеяться надо мной.

Теперь это вызвало протесты со стороны молодого человека. Он уверил ее, что вовсе над ней не смеется.

- Нет, смеетесь, - настаивала Виви, - это очевидно. И я очень обижена.

- Уверяю вас, мадемуазель, вы не правы, - горячо оправдывался Науманн. - У меня и в мыслях такого не было. Я бы не... - Он остановился, уловив легкую лукавую улыбку на лице Виви. - Теперь вы смеетесь надо мной! воскликнул он.

Улыбка Виви готова была смениться смехом.

- Ну что ж, - вскричала она, - значит, теперь мы квиты, месье.

"Вот чертенок! - подумал Науманн. - Она не так проста, как я думал".

Он заговорил об Алине и вскоре обнаружил, что Виви абсолютно ничего не знает о женщине, которая вызвалась быть ее защитницей; через полчаса осторожных расспросов он знал не больше, чем ему уже было известно от Стеттона.

Но одно не вызывало сомнений: безграничная любовь девушки к мадемуазель Солини. Она пела ей дифирамбы, не замечая преувеличений; Алина заменила ей отца с матерью; Алина открыла ей сердце и нашла ей дом, когда она осталась без друзей, совсем одна во всем мире.

Науманн увидел, что, как и со Стеттоном, здесь его дело почти безнадежно, но решил рискнуть. Он начал:

- Но что бы вы сказали, мадемуазель, если бы вам стало известно, что все ваше доверие и любовь не по адресу?

Виви посмотрела на него:

- Не понимаю, что вы имеете в виду.

- Что, если вы обнаружите, что мадемуазель Солини - плохая женщина, бессердечная и преступная... неверная жена и убийца?

Виви пожала плечами, придя в ужас от этих слов:

- Не знаю, зачем вы такое говорите, если только, чтобы напугать меня. Конечно, подобное невозможно.

Науманн сказал, выразительно глядя ей в глаза:

- Но это правда.

А поскольку изумленная Виви молчала, он продолжил:

- Я повторяю, это правда. Мадемуазель Солини была неверна своему мужу, и если она не убила его, то лишь потому, что он вовремя раскрыл ее преступный замысел. - И Науманн рассказал ей все то, что уже рассказывал Стеттону, приводя доказательства с красноречием судейского обвинителя в надежде спасти столь милую молодую девушку.

Когда он закончил свое повествование, Виви тихо произнесла те же слова, что он слышал из уст Стеттона накануне вечером: