Книга Мадам танцует босая - Марина Друбецкая

Ожогин сделал ее светящейся дивой не только на экране (что, если говорить по чести, было делом вторичным), но и в их спальне. Он в преддверии брака — вот ведь серьезный юноша, и хотя многие считали его авантюристом, он любил узнавать и изучать суть функционирования любого механизма, в том числе женского, — так вот, Ожогин в преддверии брака прочел модную тогда среди врачей, философов и поэтов книжку Отто Лирваля. Как она называлась? «Покровы влечения»? Все тогда обсуждали, что Лирваль, тоже австриец, как и Фрейд, писал ее в Индии. У Ожогина был и индийский первоисточник, написанный, в свою очередь, англичанином. Конечно, он ее не по картинкам учил. Он когда ее учил, спальня будто наполнялась бликующими фантазиями, мыльными пузырями. Пузыри летали, переливались и лопались один за другим. Лара млела. Ожогин был худой, зеленоглазый, и еще — в нем было так много печального удивления, которое долгое время заменяло ему веселье. Веселиться и толстеть он начал одновременно. Она же стала принимать позы перед камерой и странным образом отделилась от самой себя, перестала чувствовать свое тело. Ее стали вожделеть тысячи. Муж одной ее знакомой занимался авангардной наукой, связанной с этим жутким электричеством, — так вот, на столе в их доме Лара, помнится, увидела книжку с актуальным названием: «Проблемы возбудимости». Даже стащила. Но в ней — увы! — невозможно было разобрать ни одного предложения. Проблема возбудимости осталась нерешенной. Для того чтобы явить любовный пыл, теперь требовалось тратить много сил, и в последние года два Ожогин, кажется, понял это. Да и она откровенно ленилась. Раз в год они путешествовали, и за границей Лара иногда позволяла себе разовые встречи с очень замкнутыми мужчинами.

Заработала карусель. По бульвару разнеслись звуки шарманки, сопровождающие круженье. Лара хотела улыбнуться, глядя на раскрашенных деревянных зверей, намалеванные на деревянных стенках картинки, где сказочные дамы танцевали с волшебными кавалерами, но эта попытка вызвала ужасную боль. Два овальных зеркала были встроены в отделку внутреннего цилиндра карусели на ее нижней платформе, и одно из них — вместе с деревянной каретой, лошадью и жирафом — уже подплывало к Ларе. Карусель двигалась медленно. Лара подняла вуаль и посмотрела на свое лицо. За жирафом двигался носорог. На нем сидел вспотевший малыш. Лара оперлась на зонтик. Когда она лежала в больничной палате, закутанная в бинты, то думала, что ослепнет и никогда больше не увидит, что творится в мире без нее. Не увидит ничего и никого, в том числе себя. Но себя она увидела, потому что ветер, который она так любила, раскрутил ее шарф, а швейцарские клейкие бинты оказались не такими стойкими, как предполагал доктор. Бинты лепестками опали с ее лица, и в карусельном зеркале мимо Лары проплыла в обрамлении полей дивной шляпы мерзкая отбивная с двумя черными точками — молящими глазами — посередине. Лара содрогнулась. Карусель звякнула и остановилась. Может быть, это лицо осталось там, в зеркале? Земля ушла из-под ног. Лара упала на скамью. Негнущимися пальцами не глядя достала из сумочки синий флакончик с каплями «если невмоготу». Выпила одним глотком до дна. В голове зашумело. Все поплыло перед глазами. Но Лара встала и быстро пошла, почти побежала в сторону дома.

Ей открыл удивленный Ожогин. Он не заметил, как она ушла, думал, что она дремлет в спальне. Он открыл было рот, чтобы упрекнуть ее за безрассудный поступок, но она потрепала его по плечу и просквозила в гостиную. Он что, обокрал Щукина? Везде вместо зеркал висели новые акварели. Кажется, это того же художника, что и пляжные истории, которые обнаружились утром в ее спальне? Две женщины на мосту, а мимо наперегонки летят их шляпы и чайка. Лара вспомнила начало фильмы «В сиянье грез тебя ищу». Там был рисованный задник с чайкой. Если она, Лара, на картине справа, то кокетка слева — Лиза Нарецкая, по сюжету обманщица и предательница. Когда съемки закончились, Лиза сбежала с оператором Ливадини. Помнишь, душа моя? Лара говорила быстро и слегка невнятно, пытаясь скрыть от Ожогина свое лихорадочное состояние. Ожогин, подозрительно глядя на Лару, объяснял, что коллекцию картин заказал еще в прошлом году у француза Митри. Прибыть она должна была к концу лета — к ее, Лариному, дню рождения, но два дня назад оказалось, что большая часть полотен уже в Москве. Так почему бы… Да, да, она все понимает, не надо лишних объяснений.

Лара прошлась по гостиной. Заметила, что предусмотрительный Ожогин забыл снять зеркальную окантовку дверей, но успела отвернуться. Скорей к себе, в спальню, к бюро, налить сладкого кофейного ликера. Туда же, в хрустальный стакан, было вылито почти все содержимое второго флакончика. Выпито залпом. Сразу стало теплее, внутри поднялся спокойный теплый ветер, готовый повлечь Лару дальше от скучной кровати, ненужного теперь туалетного столика. В бильярдной есть еще ликер — это она помнила точно.

Лара уснула на кожаном диване, запрокинув голову и отбросив в сторону белую руку с бокалом из-под ликера. Так, чтобы оператору было удобнее снять ее позу волшебного угара.

Проснулась она в кромешной темноте. Микстура все еще действовала — тела Лара не чувствовала. Она встала и поняла, что идет в спальню Ожогина. Тот спал. Она прислушалась. Во сне он назвал ее Раинькой. Она подошла ближе. Его сон был тяжел, вязок, густо пах забродившим коньяком, коего вечером в непрекращающейся панике было выпито немало. Но Лара не заметила этого — впервые за многие годы она почти взлетела, едва прикоснувшись к Ожогину. И его подняла над влажной от пота простыней. Ожогин понимал, что происходит нечто дурное, неправильное, опасное, но не мог остановиться.

— Не сгорели, — прошептала она, взяла его руку и провела пальцами по живой коже губ.

Ожогин вздрогнул. Это была его Раинька, а не кинодива Лара Рай, надежно скрытая от мира под густыми слоями крема и пудры, которая иногда — по долгу многолетней близости — снисходила до него. Он чувствовал тогда ее напряжение, скуку, знал, что мысли ее витают далеко, где-нибудь в новом салоне замшевой обуви или во вспомогательных будуарах фантазий. Но сейчас его осторожно целовала та Раинька, которая десять лет назад умела светиться в темноте. Она повернулась к нему спиной, но, приподнявшись на локте, он мог видеть, как нежно открывается ее рот, называя чье-то имя. Тихо, едва слышно. Уже много лет он боялся этого момента — боялся услышать чужие имена, скорей всего придуманные, принадлежащие случайным людям, которые, не ведая греха, попадают в персонажи фантазий. А может, и непридуманные.

А Лара между тем таяла в объятиях князя Дольского из «Рабыни Персии». Горячий ветер, что гнал ее весь вечер по полузабытым фильмам, добрался и до этой алчной мелодрамы, на которой в зале иной раз голосили в слезах даже крестьянские девахи, неизвестно каким образом очутившиеся в синема. В «Рабыне Персии» ее партнерами были Милославский и Куприянов: первый играл темноокого соблазнителя-убийцу, второй — спасителя. Лара звала на помощь князя. Ожогин касался пальцами ее губ. Ларе казалось, что лицо ее занимает весь экран, что это не нос, щеки, брови, глаза, а некое азиатское селение — белые пески, черные сакли, застывшие фигурки согнутых старух на месте глаз; ветер поднимает песчаную бурю, и сейчас домики и люди исчезнут. Было красиво и страшно. Белый песочный ветер застил экран. Лара начала всхлипывать.