Книга Трагедия личности - Эрик Эриксон

означала мужественность, это предполагает сочетание по меньшей мере силы, сдержанности и храбрости, хотя мы, конечно, сомневаемся, следует ли относить мужественность к безусловным добродетелям мира, прежде всего потому, что на женственность может быть возложена большая доля в спасении гуманности от climactis (критический период) и разрушительных стремлений мужчины.

Но в древнеанглийском языке слово «virtue» было наделено особым значением, которое здесь как раз уместно. Оно означало неотъемлемую силу или действенность и использовалось, например, для указания на неуменьшившуюся крепость хорошо сохранившихся лекарств и вин. Сила и дух значили когда-то одно и то же, и не только в смысле силы, присущей спиртным налиткам (Англ. spirit «дух» и spiritus «алкоголь». — Примеч. перев). Тогда вопрос можно сформулировать так: «Какая добродетель „выходит“ из человека, когда он теряет силу, которая у него в сознании, и благодаря какой силе человек приобретает одушевленность и одухотворенность, без которых его основы морали становятся просто морализаторством, а этика теряет свои качества?»

«Добродетелью» я буду называть определенные человеческие качества силы, и я буду соотносить их с тем процессом, в котором может поэтапно развиваться сила эго и передаваться от поколения к поколению.

Кажущимся парадоксом человеческой жизни является коллективная способность человека создавать свою собственную среду, хотя каждый индивид рождается в обнаженной уязвимости, которая переходит в длительный период инфантильной зависимости. Однако слабость новорожденного относительна. Пока новорожденный еще не достиг какой-либо степени овладения физическим миром, он наделен наружностью и реакциями, требующими заботливой нежности взрослых, заставляющими их внимательно относиться к его потребностям, вызывающим участие у тех, с кем связано его благополучие, и способствующими активной заботе взрослых. Я повторяю слова «заботливый», «участие», «забота» не с целью создания поэтического эффекта, но для того, чтобы подчеркнуть тот основополагающий факт, что в жизни вообще и в человеческой жизни, в частности, уязвимость новорожденного и мягкость невинной потребности в заботе сами по себе обладают силой. Как бы ни были беззащитны младенцы, в их распоряжении есть матери, для защиты матерей существуют семьи, общества поддерживают институт семьи, а традиции обеспечивают культурную преемственность системам ухода и воспитания. И все это необходимо ребенку для человеческого развития, так как его окружение должно обеспечить ту внешнюю целостность и преемственность, которые, подобно второй утробе, позволяют ребенку поэтапно развить свои отдельные способности и объединить их в серии психосоциальных кризисов.

В последние годы предметом внимания психиатрии стало взаимоотношение «мать — ребенок» и на него возлагалось все бремя ответственности за умственное здоровье и развитие человека. Такое сосредоточение на самых ранних стадиях развития, похоже, нашло поддержку в молодой науке этологии, анализирующей врожденный механизм, при помощи которого у животных мать и детеныш вырабатывают друг у друга поведение, необходимое для выживания детеныша и, таким образом, вида. Однако настоящее этологическое сравнение должно сопоставлять первый период жизни животного (например, период развития в гнезде у некоторых птиц) со всем периодом развития человека, включая юность. Дело в том, что психосоциальное выживание человека гарантируется только жизненными добродетелями, развивающимися во взаимодействии последовательных и совпадающих во времени поколений, живущих вместе в организованных сообществах.

Жизнь вместе значит здесь больше, чем случайная близость. Она означает «взаимное проникновение» этапов жизни отдельных людей, взаимодействие с этапами жизни других, которые двигают его по мере того, как он двигает их. Поэтому в последние годы я пытался описать весь жизненный цикл как интегрированный психосоциальный феномен вместо того, чтобы использовать подход, который (по аналогии с телеологией) можно было бы назвать «оригинологаческим», то есть попытку выводить значение развития прежде всего из реконструкции жизни ребенка.

* * *

Когда дело доходит до перечисления основных добродетелей, с которыми люди идут и ведут по жизни других, то сначала возникает соблазн образовать новые слова от латинских корней. Латынь всегда предполагает знание и ясность, тогда как у повседневных слов есть бесчисленное множество смысловых оттенков. Описанные ими добродетели для оптимистов звучат как радостные и легкие достоинства, а для пессимистов как идеалистические претензии. И все же, когда мы подходим к явлениям, более близким к эго, повседневные слова живого языка, отшлифованные от употребления многими поколениями, более пригодны в качестве основы для рассуждений.

Поэтому я буду говорить здесь о Надежде, Воле, Целеустремленности и Умении, как о рудиментах добродетели, развившейся в детстве; о Верности, как о юношеской добродетели и о Любви, Заботе и Мудрости, как центральных добродетелях зрелого возраста.

При всей их кажущейся бессвязности эти качества зависят друг от друга. Воля не может выработаться, пока не обеспечена надежда, и любовь не может стать взаимной, пока не получит своего подтверждения верность. Кроме того, каждая добродетель и ее место в перечне добродетелей тесно взаимосвязаны с другими областями развития человека, такими, как фазы психосексуального развития, которые так глубоко исследуются в психоаналитической литературе и психосоциальные кризисы и фазы познавательного развития. Эти перечни я должен принять без доказательств, так как я ограничиваюсь параллельным графиком развивающихся добродетелей.

Если мы припишем здоровому ребенку зачатки Надежды, то, конечно, будет трудно указать критерии для этого состояния и еще труднее измерить его. И все же, тот, кто видел не надеющегося ребенка, видел то, чего на самом деле нет. Надежда — это и самая ранняя и самая необходимая добродетель, неотделимая от состояния жизни. Некоторые называют это глубочайшее свойство доверием, и я считаю веру самым положительным психосоциальным отношением, но для поддержания жизни должна оставаться надежда, даже когда иссякает доверие, угасает вера. Клиницистам известно, что взрослый человек, потерявший всякую надежду, регрессирует до такого безжизненного состояния, которое еще может выдержать организм. Но в сущности даже развитой надежды есть что-то такое, что делает ее самым детским из всех качеств эго, а ее подтверждение в наибольшей мере зависит от милости судьбы, поэтому религиозное чувство побуждает взрослых к восстановлению надежды в периодической просительной и, в известной мере, ребяческой молитве, обращенной к невидимым всемогущим силам.

Ничто в человеческой жизни, однако, не гарантируется изначально, если это не проходит проверку при встрече товарищей в благоприятном социальном окружении. Улыбка ребенка вызывает надежду у взрослого и, вызвав у него улыбку, заставляет его передать надежду, но это, конечно, лишь физиогномическая деталь, указывающая на то, что ребенок своим доверчивым поиском опыта и уверенности пробуждает в дающем силу, которую он, в свою очередь, готов и испытывает потребность пробудить и укрепить опытом взаимности.

Надежда изначально основывается на первых встречах новорожденного с заслуживающими доверия материнскими лицами, которые реагируют на его потребность в поглощении и контакте с теплыми и успокаивающими пеленками и дают пищу, которую приятно принимать и легко усваивать, и которые не