Книга Инквизиция Cредневековья - Рамон Наварете

и продолжает носить мужской костюм по приказу и воле Бога. Она заявляет также, что Господу было угодно, чтобы она надела короткий плащ, шапку, куртку, кальсоны и штаны со многими шнурками, а ее волосы были бы подстрижены в кружок над ушами, и чтобы она не имела на своем теле ничего, что говорило бы о ее поле, кроме того, что дано ей природой <…> Она отвергла кроткие просьбы и предложения переодеться в женское платье, заявив, что скорее умрет, нежели расстанется с мужской одеждой»[117].

Парижские эксперты-богословы, ухватившись за этот факт, квалифицировали поведение Жанны как нарушение святых заповедей и канонических установлений, заблуждение в вере, богохульство и пустое тщеславие. Короче говоря, ваша подсудимая – типичная вероотступница и еретичка.

Американский философ Берроуз Данэм рассуждает: «Первым „слабым местом“ Жанны было то обстоятельство, что она постоянно носила мужское платье. К вопросу об этом инквизиторы возвращались все снова и снова, как беспрерывно кудахтающие, беспокойные куры. Почему она носила мужское платье? Почему она все еще носит его? Требовали ли этого ее святые? Откажется ли она от него? Да, она отказалась бы от мужского платья, если бы судьи отпустили ее на свободу. Нет, святые пока еще не велели ей менять одежду. Она ответит более определенно на этот вопрос позже. Но она так и не ответила. И ни разу эта удивительно практичная в других отношениях девушка не сказала, со свойственной ей простотой, что мужское платье – это обычный костюм, который все носят на войне»[118].

Берроуз Данэм называет всех участников процесса «инквизиторами». Скорее всего, он либо не понимает юридического смысла этого термина, либо использует его в переносном смысле, обозначая людей несправедивых, жестокость которых доходит до садизма.

Морис Бутэ де Монвель. Жанна д’Арк на суде. 1913

Как бы то ни было, на сей раз обвинение выглядело полностью соответствующим фактам и базирующимся на безупречной правовой основе. Надев мужской костюм, Жанна действительно преступила церковный запрет. Но было ли это преступление столь велико для того, чтобы обвинить ее в ереси?

В этом вопросе сразу бросается в глаза поразительный факт: никто, решительно никто, кроме руанских судей и их парижских единомышленников, не считал Жанну еретичкой из-за того, что она носила мужскую одежду. А ведь в этой одежде ее видели десятки тысяч людей. В ней она не только воевала, но и посещала церкви, молилась, исповедовалась, принимала причастие, получала пастырские благословения. Она общалась с множеством священников и ни разу не слышала от них упрека по поводу «богомерзкого» платья.

Более того, мужская одежда была на Жанне и тогда, когда она стояла перед комиссией в Пуатье, которая специально выясняла вопрос о соответствии слов и поступков девушки нормам христианской морали. Видные ученые-богословы, входившие в эту комиссию, не нашли в поведении испытуемой ничего предосудительного. Стало быть, и их вовсе не смутило столь, казалось бы, явное нарушение канонического запрета.

Из этого становится ясно, что этот запрет вовсе не обладал той обязательной силой, какую ему приписали авторы обвинительного заключения по делу Жанны. Даже при минимальном желании его можно было обойти. По мнению крупнейшего французского теолога того времени Жана Жерсона, этот запрет представлял собой не общеобязательную правовую норму, а лишь этическое правило, главной целью которого было пресечение распутства и разврата. Жанна же надела мужскую одежду с богоугодной целью.

Богослов Жан Жерсон констатирует: «Бранить Деву за то, что она носит мужской костюм, значит рабски следовать текстам Ветхого и Нового Заветов, не понимая их духа. Целью запрета была защита целомудрия, а Жанна подобно амазонкам переоделась в мужчину именно для того, чтобы надежнее сохранить свою добродетель и лучше сражаться с врагами отечества. Воздержимся же от придирок к героине из-за такого ничтожного повода, как ее одежда, и восславим в ней доброту Господа, который, сделав девственницу освободительницей сего королевства, облек ее слабость силой, от коей нам идет спасение»[119].

Это было написано 14 мая 1429 года, то есть через неделю после освобождения Орлеана.

Мнение Жана Жерсона разделяли и многие другие ученые-богословы. Так, например, адвокаты папского трибунала Теодор де Лелиис и Паоло Понтано, ознакомившись во время подготовки реабилитации Жанны с материалами обвинительного процесса, пришли к заключению, что, надев мужской костюм и отказавшись его снять, Жанна вовсе не нарушила канонического запрета. Напротив, оба юриста усмотрели в этом свидетельство нравственной чистоты девушки, ибо с помощью мужского костюма (штанов с десятками завязок) она защищала свою честь от возможных посягательств со стороны солдат и стражников.

Как видим, и теоретическое богословие, и прикладная юриспруденция вовсе не считали ношение неподобающей своему полу одежды безусловным проявлением ереси.

Берроуз Данэм продолжает свои рассуждения: «Вторым „слабым местом“ Жанны и вместе с тем <…> ее главной силой была непоколебимая вера в правоту своих идей. Эта вера воплощалась в образах ее святых и подобном галлюцинации ощущении их присутствия. Инквизиторы, конечно, цепко ухватились за это блестящее и открытое проявление независимого кредо, так как именно оно и отдало Жанну в их руки»[120].

* * *

Допросы шли уже четвертую неделю, и организаторы процесса с каждым днем все больше убеждались в том, что следствие, если оно будет идти прежним путем, не соберет неопровержимых доказательств вероотступничества подсудимой. Таинственные «голоса» и видения, мужской костюм, «дерево фей» – всех этих фактов вполне хватило бы для того, чтобы вынести обвинительный приговор в обычном инквизиционном процессе: случалось, что церковь отправляла людей на костер на основании еще более скудных улик. Но чтобы убедить общественное мнение в том, что Жанна действительно является еретичкой, этих фактов было явно недостаточно. Суду не хватало безупречных доказательств. И их начали создавать.

Марк Твен по этому поводу пишет: «Кошон не сдавался. Ему ничего не стоило созвать третий суд и – четвертый, и пятый, если будет нужно. Ему была почти обещана огромная награда <…> если увенчаются успехом его старания»[121].

Утром 15 марта в камеру в сопровождении четверых асессоров явился следователь трибунала Жан де Ля Фонтен, который часто замещал на допросах епископа Кошона. Жанна ждала привычных вопросов о «голосах», видениях, мужском костюме и т. д. Но на этот раз вопрос оказался неожиданным:

– Согласна ли ты передать свои слова и поступки