Книга Возвращение Филиппа Латиновича - Мирослав Крлежа

холода и голода, а мать безмолвно и неподвижно стояла на коленях и, не шевельнув бровью, смотрела перед собой. Держа в лавке сыр, салями и сардины (для господ из уездного суда и полиции), она ни разу не дала Филиппу ни крошки из этих деликатесов и не ела сама. А ныне в костаньевецком доме весь день взбивали сливки, тело утопало в мягких перинах, всюду были разбросаны подушки, пахло ванилью и всякими пряностями и очень много внимания уделялось приготовлению вкусных блюд: обеденным меню мать изводила Филиппа с утра до вечера — чего ему больше хочется, стерлядки с майонезом или поджаренного эмментальского сыра?

С первого же дня его стала выводить из себя непонятная страсть Регины к резким запахам — туалетной воде, помадам и духам. Все эти флаконы с одеколоном и солями, расставленные на полированных столах и ночных тумбочках, все эти косметические омолаживающие средства — парики, подушечки, подкладочки, папильотки, шпильки, румяна, кремы, краски для ресниц и бровей и тому подобное — непонятно почему страшно раздражали Филиппа. Регина купалась два раза вдень, а толстая Каролина, которая, овдовев, поступила к ней в услужение, после утренней ванны не меньше часа делала ей массаж. С первого же дня Филиппу показались странными и весьма подозрительными все эти грелки для постелей, святая вода, молитвенные скамеечки, четки, иконы вперемежку с модными журналами и пестрыми дурацкими тряпками, выкройками, и вершина нелепости этого сумасшедшего дома — французская грелка, которая поддерживала в постели матери постоянную температуру в четырнадцать градусов по Реомюру. Словно под этой крышей находились восковые куклы, а не нормальные люди. Наблюдая за эксцентричным образом жизни матери, Филипп пришел к убеждению, что прежний ад в табачной лавке создавался некогда с такой же дьявольской извращенностью, как и нынешний воображаемый рай.

В первый же вечер мать рассказала ему о своем романе с его светлостью Лиепахом Костаньевецким; она, никогда в жизни не проронившая о себе и его отце ни слова, два часа битых разглагольствовала о Лиепахе Костаньевецком, бывшем великом жупане и обладателе имения графа Юксель-Краненштейга, с таким жаром, что в уголках ее губ проступила белая пена: и какое у него больное сердце, и что венские врачи полагают, что он не доживет до рождества, и каково отложение извести в кровеносных сосудах, и какой процент сахара в крови, и что их отношения длятся уже третий год, а сейчас Лиепах пристал с ножом к горлу, чтобы «сыграть свадьбу еще до рождества богородицы!». Но она не хочет спешить. Перво-наперво, его здоровье со всех точек зрения внушает опасение, во-вторых, у него есть сестра Элеонора, а эту даму она отлично знает, и, «как ей сообщила одна особа», брат и сестра рассчитывают, что она завещает дочери Элеоноры свой трехэтажный дом, а ей, Регине, это, разумеется, и в голову не приходит! (Так Филипп узнал, что, кроме трехэтажного дома в городе на улице, названной в честь какого-то иезуита из Дубровника, у матери в капитульском пригороде есть еще один одноэтажный дом с садом возле железной дороги, что цена на участок выросла, поскольку его хочет купить какая-то нефтяная компания, намеревающаяся строить собственную железнодорожную станцию.)

А потом начались муки с ее портретом.

Его светлость Лиепах прочел одну из книг Филиппа о живописи (и принес эту книгу Регине, но она добралась только до третьей страницы), и теперь всем уже известно, что по возвращении из-за границы сын напишет ее портрет, ведь это вполне естественно, чтобы сын писал свою мать (если не из художественных побуждений, то хотя бы из родственных — себе на память), и он не смеет ей в этом отказать.

И в конце концов Филиппу пришлось-таки натянуть полотно и открыть ящик с красками.

Пытка началась.

Чтобы изобразить этого попугая с прической японского мандарина, с художественно вплетенными буйными косами и серебряными шпильками, это хищное, похотливое лицо с выступающей вперед верхней челюстью, эту сладострастную личину женщины, которая родила его когда-то, и он поныне не знает от кого, Филиппу пришлось бы писать процветающую содержательницу борделя. Поблескивая золотыми зубами, она сидела перед ним, расставив ноги, с унизанными перстнями пальцами рук, с золотым лорнетом и со всем своим арсеналом шпилек, мазей и грелок. Из этого могла бы получиться психоаналитическая карикатура, а не портрет в стиле восьмидесятых годов, который бы соответствовал вкусам великого жупана, его светлости господина Лиепаха Костаньевецкого!

А потом: где ее писать?

Под открытым небом?

С оранжевым зонтиком в белом чесучовом платье и панаме с зеленой лентой под яблонью в саду? За столом, с бело-голубой скатертью, у самовара? В ее жалкой гостиной в стиле Людовика XV, этом нелепейшем интерьере, который напоминает провинциальную витрину мебельного магазина?

Начались типичные для него поиски места, он топтался вокруг и около модели, испытывая бессильный декадентско-эстетский страх перед непосредственной передачей живописного материала. У него была своя точка зрения, однако для нее она была совершенно неприемлема. Раз уж нельзя дать шарж, то, на его взгляд, цвету ее кожи (контраст между ее лицом и черными крашеными волосами) больше всего подходил бы белый цвет, и Филипп охотнее всего написал бы мать перед зеркалом в белом старомодном пеньюаре, но она, разумеется, и слышать об этом не хотела. Регина настаивала на черном шелковом платье!

Филипп уже видел однажды свою мать в черном платье. Это было давно, много лет назад, он тогда немало пережил, проведя целый день в том странном, золотом кафе. Тогда впервые он увидел ее усталой и старой, а сейчас, спустя тридцать четыре года, он чувствовал себя более усталым и старым, чем она. Его давнее впечатление, что лицо матери, под толстым слоем пудры, похоже на лицо клоуна, по мере того как он углублялся в работу, все сильнее выливалось на полотно. Снимая, точно с покойника, маску с этой женщины в черном шелковом платье, он проникал во все наслоения ее души: кошачьи ужимки, притворство, наигранную любезность, деланный смех, лицемерие, католическую ханжескую скромность. Под его кистью возникала бледная маска белого клоуна в черном шелковом платье со старинной брошью. Складки у рта, говорящие о необузданных страстях, глаза живые, черные, запавшие, лихорадочные, а под ними, точно тени порока, большие темные круги. А лицо усталое, нервное, напряженное, неестественное, лживое, очень помятое — настоящая обезьянья морда. Первые два дня, пока портрет был в стадии эскиза, первых мазков и еще неотработанного цвета, пока просматривались лишь его смутные очертания, разобраться в которых старухе было не под силу, она была довольна и поощряла сына почти восторженными возгласами. Но как только кисть в