Книга Мёртвая дорога - Александр Алексеевич Побожий

class="p1"> — Поедете сюда. Это наш самый отсталый и отдалённый участок, там ещё не организован медпункт, и вам будет над чем поработать и о чём подумать.

И вот она снова поплыла на той же барже ещё выше по Тазу, прожив в Красноселькупе всего два дня. Ей дали с собой медикаменты, марлю, вату, инструменты. Она даже толком не знала, что везёт, так торопилась на пароход, который, разгрузившись, спешил дальше, чтобы дойти до цели, не вмёрзнув по дороге в лёд. К концу пути река стала совсем узкой, в тёмных лесах по обоим берегам. Просветы были только над головой да по течению реки. Нигде ни признаков жилья, ни живой души. Стаи уток, гусей и лебедей летели на юг, спасаясь от полярной зимы.

Вот так она оказалась на Севере.

На фактории Ратта она прожила вместо двух шесть лет. Через два положенных года её не отпустили, а ещё через три года она вышла там замуж без любви, но за порядочного, как она думала, человека. Он стал пить, во хмелю был буен, пытался бить её. Через год она сбежала в Красноселькуп и потребовала перевода: она проработала шесть лет и закон был на её стороне. После длительной переписки с Салехардом она согласилась поехать сюда, в Пуровский район.

За столом Рогожин сидел рядом с Ниной Петровной и не сводил с неё глаз.

— Чего на докторшу уставился? — выпалила наконец Васса Андреевна.

— Нравится, — спокойно ответил Рогожин.

— А нравится, так и женился бы, ведь одного с ней поля ягода, тоже разведённый, — отрезала Васса Андреевна громко, но не зло.

Все засмеялись, а я подумал: «Вот это сваха! Рогожину бы и через год не сказать Нине Петровне, что сказала Васса Андреевна». Нина Петровна смутилась, а Рогожин ответил серьёзно:

— Если Нина Петровна согласна, хоть сейчас.

Та ничего не ответила, только махнула рукой и ещё больше покраснела.

— Больно прыток, — вступилась за неё Васса Андреевна. — Может, ты ещё не стоишь её. Сейчас всё обещаешь, а потом, знаю вашего брата, наденешь хомут и станешь командовать.

— Что-то на вас хомута не видно, — огрызнулся Александр Петрович.

— Меня в пример не бери, я бойкая...

Чтобы переменить разговор, я стал хвалить вкусно приготовленную дичь.

— Скажете ещё! — возразила Васса Андреевна. — Подождите, Данила уток набьёт, вот это дичь будет.

Всё было съедено, и мы вышли из-за стола, чтобы пройтись по воздуху. Я шёл с Мариной.

5

Двадцатого апреля я получил первое письмо от отца из Камня на Оби.

Отец писал: «У матери глаукома, страшно болят глаза и голова. Это, видно, всё оттого, что она много плакала после гибели на фронте дорогих наших сыновей, Коли и Володи. Да и ты давно дома не был. Всё где-то по белому свету мотаешься. И кому только нужна там железная дорога? У нас здесь, в Алтайском крае, и то дорог нет. Летом хоть ещё пароходы ходят, а сейчас, зимой, одна беда — за двести километров к железной дороге ездить надо. Летом тоже люди мучаются, за сто и больше километров хлеб к пристаням возят. А дороги какие? Ухабины да колдобины — горе, а не дороги, сколько зерна просыпят, пока везут, а которые машины и не доходят, днями и неделями сидят по колдобинам. Вы там в снегу пурхаетесь, видно, вам делать нечего, с жиру беситесь. А здесь хлеб, люди».

Я задумался над письмом отца, и мне вспомнились картины детства. Густая высокая пшеница — кажется, нет ей ни конца, ни края. Только небольшие околки берёз, как одинокие островки, служат маяками в этом безбрежном море. Между живой изгородью стеблей извивается тележная дорога. Медленно плетётся по ней старый мерин Семянька, единственная лошадь деда Фомы, на которой он пашет свою пашню. Я лежу на скрипучей, немазаной телеге, на пахучей траве и смотрю в голубое, безоблачное небо. Тихо кругом, только стрекочут кузнечики да иногда перепел просвистит.

— Но-о! Чтоб ты подох... — обругнёт дед Семяньку и ударит его хворостиной.

Семянька махнёт хвостом и, протрусив шагов десять, опять зашагает, склоня ещё ниже голову.

— Но, чтоб ты подох, на царя работал, а на меня не хочешь, — обозлится дед и снова ударит хворостиной мерина.

Семянька побежит шибче и дольше.

— Дедушка, зачем ты на него такими словами ругаешься? — спросил как-то я. — Хлестнул бы разок хворостиной, и ладно, а то и вправду умрёт ещё Семянька, тогда на ком мы будем поле пахать?

— Он к этому с малых лет приученный, — объяснил дед. — Вот смотри. — И дед ударил Семяньку так же, как и раньше, но без ругани.

Мерин только махнул хвостом и не побежал.

— А чем у меня длиннее ругань, тем он дольше бежит, — пояснил дед и тут же заругался: — Но-о! Чтоб ты подох — на царя работал, а на меня и советскую власть никак не хочешь!

Семянька побежал крупной рысью. Видимо, понял, что хозяин сердится сильно.

Мостов через ручьи не было, а Семянька, бывало, ступать в воду не хотел...

Видно, и сейчас там такие же дороги, только по ним спустя много лет не Семяньки плетутся, а идут, застревая и ломаясь, грузовики, комбайны и тракторы.

Эта мысль вернула меня к письму отца. Очнувшись от воспоминаний, я невольно посмотрел на сугробы снега вокруг палатки. Да, там скоро сев начнётся, а здесь только в конце июня растают эти сугробы. А ещё через два-три месяца пурга наметёт новые.

Потом я подумал: «Может, стар стал отец, не понимает большого размаха освоения Севера?.. А что даст это освоение?» — невольно поймал я себя на мысли.

— О чём задумались, уважаемый коллега? — спросил меня главный инженер экспедиции Мальков, только что прилетевший в Уренгой.

— Да так, ничего. Вот письмо от отца получил.

— А что, неприятности какие-нибудь дома? — поинтересовался он.