Книга По ту сторону лета - Одри Дивон

Бетти еще никогда не слышала, чтобы я повышала голос. Она так и замерла с открытым ртом — круглая дыра со стекающими книзу краями, — исказившим лицо безобразной гримасой. От вида этого уродливо раззявленного рта меня передернуло. Наверное, из-за него я и не сдержалась: «А если вам что-то не нравится, если вы считаете себя вправе меня осуждать, то можете убираться! Вы — наемный работник, и я плачу вам не за то, чтобы вы изливали тут свои чувства! Так что собирайте вещички. Хотя бы получите достойный повод ходить с постной миной!» Гнев, как и чревоугодие, может доставлять краткое, но чрезвычайно сильное наслаждение. Ты окунаешь палец в банку с вареньем и облизываешь его, сладость растекается по нёбу, и вдруг ты понимаешь, что хочешь еще и еще, и уже не можешь остановиться, пока не прикончишь всю банку. Уголки ее губ сползли еще ниже. Выглядело это ужасно, как будто рот сейчас вообще упадет у нее с лица. И я решила ее добить: «Ваша жизнь никчемна, Бетти. Вы одна, мужа у вас нет, а детям на вас наплевать. Их интересует только ваш банковский счет. Не уверена, что, если вы завтра сдохнете, они проронят хоть слезинку. А теперь уходите. Видеть вас больше не желаю». То, что я выгнала Бетти, произошло в какой-то мере случайно, но, расправившись с ней, я сразу почувствовала, как все мое измученное тело накрывает волной спокойствия. Бетти еще раз перекрестилась, но это уже не имело никакого значения. Она неодобрительно трясла головой и еле слышно бормотала: «Нехорошо это, совсем нехорошо. Разве ж так можно?..» Я ушла к себе и легла.

18

Он настоял на том, чтобы пригласить меня на ужин. С тех пор как мы остались в квартире одни, поведение Арно совершенно изменилось. Плотину прорвало, и он начал понемногу рассказывать о себе. Я не задала ему ни одного вопроса, хотя они так и рвались с языка. Мне хотелось знать, где он родился, хотелось иметь представление о его прошлом, его семье, получить хоть какие-то обрывочные сведения, позволяющие понять, что он за человек. Не хуже завзятого детектива я собирала улики. У него не было по-настоящему счастливого детства. «Мы с матерью», — говорил он, никогда не упоминая об отце. Вряд ли это было случайностью. Однажды он назвал имя города, в котором вырос, — Дижон. В небольшом домике. Итак, домик в Дижоне. Не бог весть что, но у меня хоть появилась точка отсчета. Мысленно я воссоздавала декорации. Скромное строеньице, выкрашенное голубой или охровой краской, под черепичной — чтобы выглядело не так убого — крышей, с крохотным ухоженным садиком, в котором по весне высаживали ровной ниточкой луковицы нарциссов или тюльпанов. Мать — славная тихая женщина, державшая дом в чистоте, но лишенная всякого вкуса. Она коротко стригла ногти, которые сроду не покрывала лаком, никогда не ходила к парикмахеру и часто сетовала, что совсем не успевает следить за собой.

В районе царила скука, бурьяном заполонившая все вокруг. Стоило чуть ослабить бдительность, как жизнь, и без того не богатая на сюрпризы, делалась и вовсе тоскливой. Недели проходили, похожие одна на другую: супермаркет, взносы по медицинской страховке, подарок ко дню рождения, подарок к Рождеству, и год начинался по новой, точно такой же, как предыдущий. Но мне требовалось нечто большее, чем предположения. Я не пыталась разобраться в характере Арно, просто хотела чуть лучше его понять, чтобы его поступки перестали казаться мне странными и эксцентричными. Пока он представлялся мне беспорядочной грудой фрагментов головоломки. А мне нужна была целостная картинка.

Он купил подержанную «веспу» — серо-голубую тарахтелку, должно быть, выпущенную как раз в те годы, когда мне было по возрасту прокатиться на такой. Перед выходом он попросил меня пойти в джинсах и вообще одеться попроще. Я радостно собиралась. Улыбаясь сама себе, завязала волосы в конский хвост — школьница, да и только. Так, кардиган, туфли без каблуков… На эти несколько часов я решила забыть, что от последнего свидания меня отделяет уже не одно десятилетие. Люди тебя на смех поднимут и будут совершенно правы. Давай-давай, еще губы накрась розовой помадой. Может, для полноты образа споешь что-нибудь? Из времен своей юности: «Нельзя такой красоткой быть, такую трудно полюбить»? А теперь послушай, что я тебе скажу, если хочешь, могу и спеть, не бойся, я на ушко, главное, слушай, потому что с тобой говорю я — голос твоего рассудка: «Сумасшедшая старуха, сумасшедшая старуха, сумасшедшая старуха, вот и вся развлекуха».

Дожидаясь меня, Арно лежал на диване и курил. По всей гостиной теперь стояли емкости, служившие пепельницами. Внезапное исчезновение Бетти преобразило общий вид квартиры. Предметы, прежде располагавшиеся строго на своих местах, отныне перемещались туда-сюда в зависимости от нашей в них надобности. От этого складывалось впечатление постоянного движения. Впечатление живой жизни. Я даже поймала себя на том, что начинаю входить во вкус художественного беспорядка.

Я училась терпимости. Если, собираясь уходить, я не могла найти ключи, то напоминала себе, что злиться не на кого, и вообще, никто тебя не съест, даже если ты опоздаешь. В привычке опаздывать нет ничего ужасного, она даже может быть симпатичной. Хорошо бы Эрмина вернулась — посмотрела бы, какого прогресса я достигла. На мои звонки она не отвечала, как, впрочем, и Жорж, но я знала, что они думают обо мне: раз не желают разговаривать, значит, решили меня наказать. Раньше они не общались со мной, потому что просто меня не замечали, и это было обидно. Нарочитое молчание свидетельствовало, что их отношение ко мне в корне изменилось.

Приподняв одеяло на неприбранной постели, я обнаружила под ним кучу всего: банку печенья, пульт от телевизора, майку и письмо из банка. И — ни следа чертовых ключей. Я выдвинула все ящики, заглянула под ковер, порылась в карманах пальто. Вернулась в гостиную, и тут Арно сказал: «Да вот же они, твои ключи! — и сунул руку между диванными подушками. — Я еще вчера тебе говорил, что они туда провалились». Он встал, осмотрел меня с ног до головы и восхищенно свистнул: «Эжени, тебе давным-давно нужно было избавиться от старых шмоток. Теперь можешь смело садиться на мою „веспу“. Поехали!» Он протянул мне шлем, и мы двинулись. Я уселась позади него, и он наконец произнес фразу, которой я ждала с того дня, как он купил мотоцикл: «Крепче держись за меня!» Я обеими руками обхватила его за талию, и мы тронулись. Зима в этот мартовский вечер устроила передышку — на город спускалась до странности теплая ночь, навевающая мысли о весне. Мы проскочили через «лежачего полицейского» — нас тряхнуло, и я теснее сжала свое объятие. Ничто на свете не мешало мне сейчас ощущать под ладонями его тело — живое, пульсирующее тело, к которому я впервые прикасалась не тайком, а открыто. По всему телу у меня бегали мурашки, а в душе разливалось ощущение счастья. Мы стремительно неслись вдоль набережных. Он ловко лавировал, обгоняя автомобили, и, словно одержимый, летел вперед, к цели. Мне оставалось только отдаться движению и смотреть на шелковисто блестевшую поверхность Сены, на которой плясали огни фонарей и проплывавших мимо речных трамвайчиков. На площади Бастилии мы так подрезали одну машину, что я уже решила: все, нам крышка. Водитель поворачивал к бульвару Бомарше и нас не видел; когда он понял, что столкновения не избежать, его толстое круглое лицо исказила паника. Арно надавил на акселератор — и мы проскочили. Еще бы пять сантиметров, еще три секунды… Мои пальцы с силой вцепились в его свитер — клянусь, на сей раз непреднамеренно. «Что, струхнула?!» — прокричал он сквозь шум ветра и захохотал. Ах ты, паршивец, ты думаешь, что смерть может забрать кого угодно, но только не тебя? Ты уверен, что, пока молод, тебе ничто не грозит? Следовало бы тебя наказать — для острастки. Вот была бы картина — расшибся в лепешку на пару со старушкой Эжени, так и не выпустившей тебя из цепких объятий. Вечность на двоих.