Книга Прощайте, призраки - Надя Терранова

может, в кухне? Наверное, не хочет разговаривать со мной после вчерашней ссоры. Я не успела обдумать эту мысль, потому что отвлеклась на другую, более пронзительную — Никос ведет себя на моей уютной тихой террасе как у себя дома, но эта терраса не его, а моя! «Моя!» — повторила я про себя. Взгляд приклеился к щеке Никоса, на которой виднелся шрам. Я уселась на пол рядом с парнем. В небе громыхнуло, я подтянула колени к груди и обхватила их руками.

Я вдруг почувствовала между нами некую близость, и мне захотелось поведать Никосу о красной шкатулке и о том, что я приехала сюда не просто так, что причина моего возвращения известна только мне. «Посмотри на мои пальцы, — беззвучно взмолилась я, опуская взгляд. — Этими пальцами я поместила в шкатулку то, что в ней сейчас лежит».

Вслух же я произнесла совсем другое.

— Ты обратил внимание на мою левую ладонь? — Я вытянула руку, растопырила пальцы. — У меня был порок развития. — Я прижала безымянный к мизинцу. — Родилась со сросшимися пальцами, вот тут была перепонка, как у утки. Мне операцию делали.

— Во сколько лет?

— В восемь, — ответила я серьезно. — До того времени мне приходилось очень несладко, надо мной все одноклассники потешались.

Небо потемнело. Никос долго молчал.

— Сочувствую, — наконец проговорил он.

Я пожала плечами. Вокруг нас вились и жужжали два шершня.

— Это шутка! — прыснула я. — Ничего подобного со мной не было.

— Зачем тогда пугаешь?

— Просто так. Однажды я рассказала эту историю своему будущему мужу, он тоже разволновался и растерялся.

— Потом ты открыла ему правду?

— Да, сразу же. Я хотела казаться интересной, нам было по двадцать с небольшим. В этом возрасте молодые люди любят экспериментировать, а я… Впрочем, ладно.

— Тогда было лучше, чем сейчас, — уверенно заявил Никос.

Никто не умеет быть таким ретроградом, как легкомысленные и гордые молодые люди, которые ищут утешения в иллюзорных ценностях прошлого, осуждая жалкую разруху настоящего.

— А сейчас, по-твоему, как?

— Слишком много свободы, раньше жили проще, все было понятно и никому не разрешалось делать то, что хочешь.

— Могу тебя заверить, люди всегда делали то, чего им хотелось, кто-то тайком, кто-то прямо на глазах у других.

Мои слова не убедили Никоса.

— Раньше женщина выбирала себе мужа и жила с ним всю свою жизнь.

— Так поступила твоя мама?

— Так поступали все.

— Она с Крита, правильно я помню?

Парень кивнул.

— Тебе нравится Крит? Вы когда-нибудь туда ездили? — полюбопытствовала я.

— Конечно, сто раз. А ты?

Мне не захотелось делиться с ним своими воспоминаниями о Крите. Я была там с мужем после свадьбы; ни один из нас не желал называть путешествие медовым месяцем, но однажды рано утром мы оказались по-настоящему близки к этому. Рассвело, мы купили еще горячий пирог с кремом «Бугаца» и отправились есть его в крепость на полуострове Палеохора. По обеим сторонам плескалось море, мы были посередине. Помню, мы долго-долго сидели рядышком, словно возвысившись над обыденностью. Вид, который расстилался тогда передо мной и Пьетро, мало отличался от того, что открывался нам с Никосом с крыши моего отчего дома в Мессине.

— Да, разумеется. В любом случае, исконно Сицилия — это греческая земля, так что твоей маме здесь наверняка хорошо живется. Или я ошибаюсь?

— Она несчастна.

— Ты ее единственный ребенок?

— У меня есть семнадцатилетняя сестра. А ты счастлива?

— Никто не счастлив.

В вышине опять громыхнуло, на этот раз сильнее. Я перевела взгляд на бочку для дождевой воды. Летними вечерами, когда после захода солнца городской акведук перекрывали, этот запас пресной воды был нам с мамой очень кстати.

— Сильно ли моя мать докучает вам во время работы?

— Она очень забавная, все держит под контролем.

— Как-никак, дело касается ее отчего дома.

— Это и твой дом тоже.

— Я живу в Риме.

— У каждого в жизни есть только один дом. Например, моя мама живет душой в Ханье — городе, где она родилась.

Ханья — одно из моих самых любимых мест на Крите. Я вызвала в памяти картинку — венецианские очертания порта и ракия, которую мы с мужем выпили на закате.

Пошел дождь.

Первые капли уверенно застучали по полу террасы, мы вскочили и поспешили укрыться. В суматохе я совсем забыла, что хотела поведать Никосу свою тайну. Притормозив на первой ступеньке лестницы, я замерла и стала всей кожей впитывать дождь. Он перерастал в ливень, небо сотрясалось от громовых раскатов. Никос тем временем шмыгнул в пустую кладовку, а я в последний раз обвела взглядом неистовые молнии, мечущиеся на горизонте, и помчалась вниз.

Спустившись, сразу за дверью я увидела маму.

На ней был длинный хлопчатобумажный халат с короткими рукавами и вышитыми вставками, она сидела на синем бархатном табурете, который никто никогда не занимал, ведь табурет у входа используется не для сидения, а для того, чтобы положить на него пальто, почту, мокрые от дождя пакеты с покупками — так мы всегда и поступали. Однажды мой отец, в очередной раз пренебрежительно отозвавшись о доме, принялся перечислять ненужные вещи, скопившиеся в его стенах за десятки лет (свой самодельный стеллаж и стоявшие на нем книги отец, кстати, в перечень не включил). Наибольшее отторжение вызывал у него именно этот табурет. «Кто вообще ставит табурет в прихожую?» — рассуждал он, обращаясь скорее к себе, чем ко мне, и я хихикала, подтверждая, что я на его стороне. Отец не искал моего одобрения, но я поторопилась выказать его. Наша общая жизнь начиналась, когда я заканчивала делать уроки, а он — натаскивать своих долговязых учеников; мы выходили на улицу, и папа учил меня кататься на роликах. Я никогда не рассказывала ему, что в ожидании, пока он выйдет из туалета, присаживалась на синий табурет и шнуровала коньки. После того как отец столь неблагосклонно высказался об этом предмете интерьера, я перестала им пользоваться и завязывала шнурки исключительно у себя в комнате, сидя на кровати или на полу.

— Я приготовила на ужин запеканку из фарша, — сказала мать. — На пару, с белым соусом. Ты раньше ее любила.

Мамин голос был нежным и грустным, и мне не захотелось снова терзать ее прошлым.

Пятый ноктюрн

Перед тем как заснуть, я звоню Пьетро. Он не берет трубку, и другая на моем месте уже занервничала бы, но не я, мне известно о муже все, он никогда не предавал меня, и потом, предательство — это ничто, обрывки фраз и излишняя правда уже разломали на две части то, чем мы были