Книга Жестокое милосердие - Робин Ла Фиверс

У него на скулах катаются желваки.

— Мне показалось, или ты действительно меня в чем-то подозреваешь?

Я неопределенно пожимаю плечами.

Он бросает весла и наклоняется вперед, так что наши лица снова сближаются.

— Я служил своей стране столько раз и такими способами, каких тебе и не вообразить, и я продолжаю служить ей! Вот в этом сомневаться не смей!

Каждое его слово — как лезвие, и от всех моих сомнений остаются одни клочки. Кажется, в его голосе звенит сама правда. И все же… Изменник подобного уровня, несомненно, оказался бы на диво искусным лжецом.

Продолжая сердито смотреть на меня, Дюваль стягивает с плеч плащ. На миг я снова близка к панике — что у него на уме?! — но он опять садится на весла, а плащ сует мне, бросив при этом:

— Постарайся не намочить!

Без всякой задней мысли принимаю у него плащ. Шерстяная ткань плотна и красива, что называется — роскошная вещь. Заметив блеск, глажу пальцами серебряный дубовый листок. В старинных родах Бретани принято посвящать по крайней мере одного сына небесному покровителю воинов и сражений. Я вспоминаю громадные шпалеры на стенах покоев сестры Эонетты. Сестры Мортейна шелковой нитью запечатлели на них родовые древа всех знатных семейств Бретани, тянущиеся в бездну столетий. Что-то я не припоминаю, чтобы там фигурировала фамилия Дюваль. Это вообще его родовое имя? Или название имения? Я впервые задумываюсь, кто же он на самом деле такой. Фаворит герцогини, объект подозрений аббатисы и канцлера — а еще?

Он гребет, и я вижу, как под тонким бархатом камзола работают сильные мышцы. С каждым ударом весел на руках вздуваются и опадают бугры, и я понимаю: при всей моей монастырской выучке этот человек легко одолеет меня один на один.

Думать об этом тошно, и я устремляю взгляд в море. Кажется, судьба проложила мне путь в приготовленный лично для меня уголок преисподней…

ГЛАВА 11

Старый моряк поджидает нас на берегу, чтобы помочь вытащить лодку. Дюваль выпрыгивает на сушу и протягивает мне руку. Я опасливо гляжу на нее.

Он язвительно выгибает бровь:

— Отдавай плащ.

Я не глядя сую ему плащ, потом выбираюсь из лодки, не обращая внимания на то, что край платья попадает в воду. Дюваль накидывает плащ и шагает к конюшне.

— У меня только одна лошадь, я ведь не рассчитывал, что возвращаться буду со спутницей. Ты как предпочитаешь ездить, спереди или сзади?

Ни то ни другое для меня неприемлемо.

— Монастырь тоже держит здесь лошадей, которыми мы пользуемся во время служений, — сообщаю ему. — Я возьму одну из них.

— Ну и отлично. Быстрей доберемся.

Я поворачиваюсь к старику:

— Ты мне Ночную Песенку не оседлаешь?

Мы с настоятельницей этого не оговаривали, но, уж верно, она не ждет, что я поеду в Геранд, прижавшись к Дювалю. А если и ждет… ее всяко тут нет, чтобы ловить меня на слове.

Моряк кивает и уходит за лошадью. Чувствую изучающий взгляд Дюваля; от него на меня мало не нападает чесотка. Через некоторое время мой спутник качает головой, словно до сих пор не веря, до чего глупо попался.

— Меня же засмеют, — вырывается у него.

Я пожимаю плечами, глядя в сторону конюшни. Скорей бы старик вывел лошадей!

— Помните пословицу, мой господин: если уж сапог ладно сидит на ноге…

Он фыркает:

— Про меня можно говорить что угодно, но чтобы мне вскружила голову такая, как ты…

На мое счастье, в это время появляется старый моряк с нашими лошадьми, и мы оставляем перепалку — надо готовиться к путешествию.

Дюваль продолжает за мной наблюдать. Под его придирчивым взглядом мои пальцы утрачивают ловкость, и я дольше обычного привязываю к седлу свой вьючок. Потом подвожу кобылу к специальной колоде и с помощью старика, который держит мне стремя,[3]забираюсь в седло.

Дюваль давно уже сидит верхом:

— Ну? Готова ты наконец?

Он даже не пытается скрыть раздражение.

— Да, мой господин.

Я не успеваю договорить — он стегает своего коня поводом, и тот срывается с места.

Зло глядя ему в спину, я запускаю пальцы в поясной кошель, достаю щепоть соли и бросаю ее наземь в качестве приношения святому Циссонию, небесному покровителю путешественников и перекрестков.

Лишь после этого я трогаю Ночную Песенку с места.

Дюваль придерживает скакуна, так что дальше мы едем рядом. Он спрашивает:

— Ты когда-нибудь уже была при дворе?

— Нет.

— Нет? И даже не расспрашиваешь, кого там сейчас можно застать? Ты настолько уверена, что там тебя никто не узнает? Если это случится, всем нашим планам сразу конец!

Раз уж он держит меня за такую беспросветную дуру, я с откровенным вызовом сообщаю ему о своем «подлом» происхождении.

— Никто не изобличит меня, мой господин. Я не знатная наследница — мой отец в деревне репу сажал. Так что будьте покойны: ни один из нантских придворных не знает меня в лицо!

— Не Нант, а Геранд, — поправляет он. — Двор Анны перебрался туда, спасаясь от морового поветрия.

— Меня в любом случае не узнают.

Он косится в мою сторону:

— Но ты же, как я понимаю… считаешься дочерью Смерти?

— Так оно и есть, — ответствую я сквозь зубы. — Однако воспитывал меня простой земледелец. Первые пятнадцать лет жизни у меня всегда была грязь под ногтями. Так что, мой господин, скорее всего, и кровь у меня такая же грязная.

Он опять фыркает. То ли насмешничает, то ли просто не верит — поди пойми.

— Как по мне, — говорит он затем, — рождение от одного из прежних святых возводит твою родословную в особый разряд, куда нет ходу людям самых благородных кровей, — точно так же, как сеятелю репы никогда не стать дворянином… А теперь поторопимся — хорошо бы нам добраться в Кемпер до темноты!

Он пришпоривает коня, поднимая его в галоп.

И снова я не без труда догоняю его.

Весь день мы проводим в пути. Поля по сторонам сжаты, на придорожных крестах кое-где висят венки из пшеничных колосьев — кто-то молился святой Матроне, испрашивая обильного урожая. Скот пасется на остатках жнивья, нагуливая последний жирок перед убоем. И действительно, в некоторых местах заготовление мяса уже началось: в воздухе висит медный запах крови.