Книга Мантисса - Джон Фаулз

Он улыбается, глядя в ее темные глаза, и кивает.

— Вовсе не смешно.

Он отрицательно качает головой.

— Он заставил меня раздвинуть ноги… я все-таки сопротивлялась… немножко, но он был очень сильный и очень возбужден. — Она закрывает глаза. — Я до сих пор это чувствую. — Она снова умолкает. Потом поднимает веки и пристально смотрит — глаза в глаза. Ее ноги перекрещиваются, замыкая его в кольцо. — Это было отвратительно: чистейшее биологическое доминирование! Мой нежный, наивный ум не мог с этим примириться. Мне ведь едва исполнилось одиннадцать! Мне было ненавистно это зверское, отвратительное насилие. С первого до последнего момента. Я решила, что никогда его не прощу. И всех особей его пола. Что с этого момента и навсегда, на всю мою жизнь, я объявляю войну, войну до победного конца, всему, что относится к мужскому полу. Буду изводить и мучить любого мужчину, кто попадется мне на пути. Я даже могу позволить им думать, что их ласки доставляют мне наслаждение, что мне приятны их поцелуи, их ласкающие руки. Но в глубине души, даже после дефлорации, я всегда оставалась девственницей — девственницей навеки. — Она одаряет его серьезным, даже торжественным взглядом. — Пусть ни одна душа никогда ни за что не узнает об этом. Я запрещаю вам кому-нибудь об этом говорить.

Он мотает головой: никогда.

— Один раз я уже кое-кому про это рассказала. Как последняя идиотка.

Он всем своим видом демонстрирует удивление.

— И конечно, он растрепал об этом на весь мир, при первой же возможности. И с типично женофобских позиций. А ведь это с полной очевидностью был лично мой сюжет. Я могу быть всем, чем угодно, но никак уж не парой дурочек-нимф в придумке какого-то поэта-лягушатника[42]. Да еще в день отдыха. — Она прерывает себя: — И пожалуйста, пусть присутствующие возьмут это себе на заметку. А если вы интересуетесь, почему он сделал двоих из меня одной, могу вам сообщить, что он был пьян вдребезину. Как всегда. Его звали Верлен.

Он энергично трясет головой.

— Или как-то еще. Один из этих[43].

Он пытается губами изобразить правильное имя[44]. Она внимательно за ним наблюдает.

— У вас руки болят?[45]Ну, надо было хорошенько подумать, прежде чем разрешить вашей смехотворной докторице использовать ту позу. Вы такой же, как все порнографы. Как только речь заходит об удовольствиях его сиятельства, реальность выбрасывается в окно. — Она пристально смотрит на его губы, потом снова вглядывается ему в глаза. — Ну, чесслово, я начинаю думать, что, когда вы молчите, вы еще отвратительней, чем когда разговариваете. Теперь уже можете говорить. Если уж вы так настаиваете на этом. — Однако, прежде чем он успевает раскрыть рот, она продолжает: — И только в том случае, если вы не считаете, что плотский аспект нашей беседы хоть как-то влияет на мое истинное мнение о вас. Или на мое метафорическое отвращение ко всему тому, что отстаиваете вы и все особи вашего пола, вместе взятые. И не думайте, что я не разглядела кричаще явных маневров, какие вы предпринимали, чтобы заставить меня оказаться в этом положении. — Кольцо ее ног сжимается несколько плотнее, и она спускается чуть ниже. — Все это никакого удовольствия мне не доставляет. Думаю, и вам тоже. Уверена, вы предпочли бы скорее устроить тягуче-нудную дискуссию о параметрах современных нарративных структур.

— Сжалься же наконец! Руки меня и в самом деле скоро совсем доканают!

— Можете опуститься на локти. Не более того.

Он опускается, и лицо его оказывается прямо над ее лицом.

— Очень хочется тебя поцеловать.

— Ну, с этим можно и подождать. Я еще не закончила историю о том, что случилось на той горе. Только я забыла, на чем остановилась.

— На дефлорации. Осуществленной фавном после полудня.

— Они совсем не такие, как обыкновенные мужчины. Они тетрорхидны[46], если хотите знать. И могут повторять это снова и снова. Так он и делал.

— И всегда одинаково?

— Конечно нет! Мы прошли весь алфавит от начала и до конца.

— Но ты же только что сказала, что алфавит еще не был…

— Ну, если бы уже был изобретен.

— Двадцать шесть раз?!

— Очнитесь! Мы же в Греции.

— Двадцать четыре?

— Плюс еще несколько дифтонгов.

— Ну, этих я как-то не усматриваю. В данном контексте.

— Куда вам! Дело вот в чем. При всем моем возмущении, гневе и всем прочем, я должна была признать, что он великолепный любовник. С великолепным воображением. Фактически полная противоположность вам.

— Это несправедливо!

— Как вы можете судить? Каждый раз я думала — ну это последний. И каждый раз он умел как-то по-новому возбудить во мне желание. Он заставил меня желать стать похожей на него. Как дикое животное. Это длилось часами… часами и часами. Я совершенно утратила чувство времени. Где-то, начиная от сигмы[47], я уже практически ничего не могла, так устала. Но не возражала. Даже была бы счастлива снова начать все с альфы. С ним.

Она умолкает.

— И это все?

— Вы и не слушали вовсе.

— Слушал.

— Вы бы не спросили: «И это все?» — таким явно насмешливым тоном, если бы слушали. Вы бы прощения просили за то, что хоть когда-нибудь осмелились предположить, что ваше собственное ничтожное воображение может идти хоть в какое-то сравнение с таким событием реальной жизни, как это.

Он проводит пальцем по абрису ее губ.

— Ну и феноменальной же девственницей ты, видно, была в свои одиннадцать лет!

— Ну, я же не все свое оливковое масло истратила. Если это вас так интересует.