Книга Умышленное обаяние - Ирина Кисельгоф

– Ну, что ты? – тихо говорит он.

Я хочу ответить и не могу. Он кладет мою голову себе на грудь. Я слушаю его сердце, по моей коже маршируют мурашки под его барабанную дробь. Или мою. Не знаю.

Он распускает мне волосы и чему-то смеется. Я поднимаю глаза, но не решаюсь спросить.

– У нее солярные цветы, – говорит он. – В твоих глазах солнце, я вижу их там. Полным-полно!

«Кого?» – хочется спросить мне, но я улыбаюсь и молчу.

– На чужом, темно-зеленом фоне ее узкие листья кажутся серебристым кружевом. – Его глаза гладят мне пальцы, на них лежит свет от окна. – У нее свечки бутонов в футляре из замши.

«Чьи? – хочется спросить мне. – Или мне хочется… смеяться?» Я вздыхаю: глупая я.

– А аромат… – мечтательно говорит он. – Пряный, медвяный, степной.

В его руках мои распущенные волосы, он поднес их к лицу. Я ежусь, я вижу, как он вдыхает запах моих волос. Так странно…

– У джиды желтые ягоды. Из ее полосатых косточек дети делают бусы.

Я представила маленькую босоногую девочку с сорока косичками под тюбетейкой и детские, самодельные бусы на тонкой шее. Она недвижно стоит на дороге по щиколотку в пыли и смотрит сквозь нас, приложив узкую ладонь к глазам. Я не вижу ее глаз, но знаю, что они ждут.

– Какой у них вкус?

– Сладкий, вяжущий, – он закрывает глаза.

– Всё?

– Всё, – улыбается он.

Не всё… Я смежила веки. Земля тянется вверх небольшими холмами, над серебристыми облаками джиды плывет густой, медвяный аромат солярных цветов, которых я никогда не видела. Так красиво…

– Поедешь? – повторяет он.

– Уже! – тихо смеюсь я.

Он целует, едва касаясь губ, передавая нежность. Так странно… Я не привыкла. Я перевожу взгляд на тюльпаны, они рядом. Их холодные языки лижут кожу огнем. Огонь и нежность. Он такой?

– Что тебе во мне? – спрашивает он.

– Я удивилась… – Вижу черные, редкие волоски на его руках и краснею. Мне не хочется продолжать. Это мое, личное. Зачем ему?

– Все начинается с удивления, – улыбается он.

«И любовь? – хочется спросить мне. Но вместо этого говорю: – А во мне?» – и отчего-то снова краснею.

– Кофе! – смеется он.

Мы сидим на полу, головы одна к другой, на моей кровати. За окном ветер, качая, золотит листья черемухи. Они молчат – ветер уходит, они что-то шепчут – ветер приходит. Он теребит зеленые листья, они краснеют закатом. Так долго тянется их разговор, что хочется подстегнуть. Чего они ждут?

Я поворачиваю голову.

– Чего мы ждем? – спрашивают его глаза.

– Не знаю, – отвечают мои.

Я хочу, но никак не решусь сказать. Может, рано? Или не успею? Я отворачиваюсь. Все равно то, что будет, – уйдет…

– Я приду, – произнес он, уходя.

– Хорошо, – ответили за меня мои губы.

Я до смерти не хочу, чтобы он уходил! Но я не решаюсь сказать. За это он меня не прощает?

Его уже нет, я смотрю в глаза черно-белой женщины, чье лицо сложено из зыбких белых цветов. Она упустила, не я!

Так жаль… Так жаль, что хочется бежать. Кричать! Уходи, но останься!

– Не бойся, – теребит меня ветер.

– Я не боюсь, – шепчут за меня мои губы.

Ветер приносит запах. Пряный, медвяный, степной. Я улыбаюсь. Глупая, глупая, глупая я! Смеюсь и вдруг осекаюсь. Это запах моих волос! Я осталась одна…

Марат

– Когда изволишь вернуться? – Высокий голос всасывает воздух, ставя знак препинания придыханием.

У меня сводит скулы – Ида! Раньше меня возбуждал ее тембр, особенно своеобразное придыхание в конце фразы. Потом стало смешить, теперь раздражает. Ида – бражник «мертвая голова». Ее голос – пронзительный писк. Так верещит «мертвая голова», если его разозлить.

– Не знаю, – отрывисто говорю я. Три часа разницы. Что нам не спится?

– Снова наводишь мосты? Тсс! – Она смеется, выдавливая воздух назад, как проколотая покрышка. Тсс!!! Мерзость!

– Навожу. – Сжимаю зубы, чтобы не заорать. – Выслал первую партию. Жди.

– Я получила твою писульку. Снова в том же духе? Мы не можем продать и половины. Я прогорю.

– Разное, – я решил ее успокоить, иначе не отвязаться.

– Знаю я твое разное! – верещит она. – Блондинка, брюнетка и ты в середине! Только попробуй привезти мне заразу!

– Не будь вульгарной! – я цежу слова сквозь зубы.

– Если бы я была вульгарной, я прошила бы тебя шпилькой! Подлец!

– Как поживает наш муж? – смеюсь я.

– Мерзавец! – Она швыряет трубку. Мне хочется потрясти головой, чтобы выбить из себя ее голос.

Ровно через минуту звонок. Черт! Черт! Черт! Я не отключил телефон. Снова Ида.

– Прости, – лепечет бражник «тупая башка». – Не выспалась. И проиграла херову тучу денег.

– Не таскайся по подполью. Загребут. – Я уже мечтаю, видя Иду в СИЗО. Пятнадцать суток – отличный вечерний наряд.

– У меня галерея, а не казино… – Ее голос все еще что-то просит. Мне наплевать.

– Поменяй профиль, будешь проигрывать нашему мужу.

«Наш муж» любит Иду, а она прицепилась ко мне репьем. Он поначалу бесился, сейчас устал. По-моему, скоро он будет скрываться в шкафу – не я. Я смеюсь вслух, она взрывается бомбой.

– Галерея живет на его деньги! И ты! Ты! Ты! Мерзавец! – снова верещит «тупая башка» на фоне сдавленных всхлипов. Я отключаю трубку. На сегодня Иды достаточно. Более чем!

Плевать мне на деньги. Я зарабатываю сам, продавая лучшее налево. Она знает, но молчит. Терпит. Мне просто жаль эту дуру, она здорово мне помогла. Но это было давно. Так давно, что благодарность превратилась в старую ветошь. Я один, потому я до сих пор с Идой. И сдохну с ней! И нашим мужем! Я начинаю смеяться. Дурь! Какая дурь! А не послать ли ее к чертовой матери? Я поднимаю ногу. Здесь у меня нет тапок. Тапки по имени Ида остались дома.

– Что ж вы так жмете, Ида? – смеюсь я.

У меня отличное настроение. Даже пронзительный писк «давно мертвой башки» не может вывести меня из себя. Я решил отступить. Теперь черед дожидаться кофейным глазам. Она ждала, я легко это понял! Я закинул руки за голову, мои глаза в красных языках костра на потолке. Он не жжет, не палит, не калит, а греет. Как я хотел. Я отдал ей костер, у нее он горит раскаленными докрасна углями тюльпанов. У красных цветов кожа моих обожженных ладоней. Каждая жила на каждой их пылающей лопасти – моя закупоренная артерия, черная сердцевина – обугленный струп от ожога.

Я засмеялся. Она ставила в вазу мой жаркий костер, я рисовал ей себя – руки в наручниках за спиной. Она поймет, я ее разгадал. Разве не этого она хотела?