Книга Незнакомка в зеркале - Лив Константайн

Недавно я прочитала статью о великом фотографе Доротее Ланж, и там было идеально сформулировано то, что я хочу, чтобы люди увидели на моих фотографиях. «Камера – инструмент, – говорила она, – который учит людей видеть без камеры».

Мы с Гэбриелом договорились встретиться за обедом в клубе, и я пришла туда первая. Метрдотель сажает меня за столик у окна, выходящего на поле для гольфа. Я заказываю холодный чай и оглядываю обеденный зал. Он почти полон, вокруг гудят голоса. Когда я вижу, как ко мне пробирается Гэбриел, знакомый трепет внутри напоминает мне, как сильно меня к нему тянет. Он улыбается, проходя мимо друзей и соседей, сидящих за другими столиками, – само обаяние и воспитанность. Наконец на его лице появляется широкая улыбка, предназначенная для меня одной. Нагнувшись, он легко целует меня в губы.

– Привет, красавица, – говорит он.

– Привет от старых штиблет, – поддразниваю я.

Гэбриел заказывает напиток, откидывается в кресле и вздыхает:

– Столько работы с утра, еле вырвался. Как прошел выходной?

– Продуктивно. Закончила последнюю вещь для выставки… вообще, я как раз об этом хочу с тобой поговорить.

Нахмурившись, он напряженно ждет продолжения.

– Я не уверена насчет этой выставки, Гэб. Все эти люди, которые придут смотреть мои работы, судить меня… И как-то дико ставить на свои работы ценники. Надо было мне лучше все обдумать, прежде чем соглашаться.

Он наклоняется вперед и берет меня за руку:

– Детка, я понимаю. Но так чувствует себя перед выставкой большинство художников, с которыми я работаю. Даже те, кто готов был душу продать за выставку, накануне сильно переживают. Это естественно.

Я беспокойно ерзаю от нетерпения, мне нужно высказать все:

– Это не просто нервы. Я никогда не хотела выставляться. В смысле меня полностью устраивало, что мои работы висят в магазине. Мне ни к чему продавать их.

– Эдди, мне это известно. Но искусство предназначено для того, чтобы им делиться. У тебя потрясающий талант, уникальный взгляд. Неужели ты не хочешь, чтобы другие могли ему порадоваться?

Я чувствую, как во мне поднимается досада. Я же не лекарство от болезни прячу.

– Хочешь сказать, я обязана делиться своим трудом? Эти фотографии – часть меня. Может, я не хочу сбывать их за деньги.

Он поднимает руки вверх:

– Прости. Понимаю, мне легко вот так сидеть и рассказывать тебе, что нужно делать, ведь я не вложил часть себя в эти работы. Я только хочу сказать, что паниковать нормально, и меня очень огорчит, если ты упустишь возможность показать свой талант из-за того, что боишься.

С минуту я раздумываю над этим. Может, он прав и это действительно только нервы.

– Может, я просто боюсь. Не знаю.

И тут мне в голову приходит мысль:

– А что, если я пожертвую часть вырученных денег приюту для бездомных на Принс-стрит?

Его лицо светлеет.

– Отличная идея. Я поговорю с мамой и папой, может, они тоже согласятся пожертвовать часть комиссии, которую берет галерея.

Я качаю головой:

– Не нужно. Галерея несет издержки. Я хочу сделать это сама.

Внезапно воздух прорезает отчаянный вопль, и я вздрагиваю. Повернувшись, вижу девочку, которая пытается вырвать игрушечного зверя из рук другого ребенка с криком «отдай!». Ее мать вскакивает со своего места, берет обоих детей за руки и выводит из зала. У меня начинает бешено стучать сердце, мне кажется, что я не могу нормально вдохнуть. В голове мелькнул образ маленькой девочки с черными кудрями, она протягивает руки и просит свою Элли. Кто эта девочка? Меня переполняет отчаяние, чувство тоски и утраты. Я пытаюсь вспомнить, думаю, думаю, но лицо девочки тает и пропадает.

– Эддисон, все в порядке? Ты белая как платок.

Я отпиваю большой глоток воды.

– Абсолютно. Просто проголодалась, – увиливаю я, тщась вспомнить лицо девочки. – Целый день ничего не ела.

Я впервые чувствую уверенность, что оставила в прежней жизни людей, которых люблю. Необходимо выяснить, кто я. У меня есть единственный ключ – Флорида. Придется поехать туда самой и посмотреть, что удастся разведать. Даже если бар, где я предположительно работала, закрылся, должны остаться люди, среди которых я жила и которые меня помнят. Где-то же я жила: ходила в школу, ела в ресторанах, с друзьями общалась.

Когда-то, при моем первом медицинском обследовании, врач не увидел никаких следов беременности или родов, поэтому я никогда не беспокоилась о том, что оставила ребенка. Но теперь у меня появились сомнения. Я вспомнила кого-то конкретного. Может, я удочерила девочку, была ее опекуншей или мачехой? В любом случае мне нужна правда.

У меня появляется еще одна идея: на следующей неделе я, как запланировано, проведу выставку, а наутро уеду во Флориду. Смотрю на своего любимого Гэбриела, сидящего напротив. Рассказать ли ему, о чем я думаю? Что-то подсказывает мне, что лучше подождать.

24. Джулиан

Перелет из Бостона в Филадельфию дал Джулиану достаточно времени, чтобы перечитать заметки к симпозиуму, в котором он должен был участвовать на следующий день. В аэропорту он взял такси и назвал водителю адрес: отель «Уорик» на Риттенхаус-сквер. Стоял солнечный октябрьский день, и было теплее, чем дома. Хорошая погода для прогулок – как раз можно пройтись два с половиной километра от гостиницы до художественного музея и галереи Фонда Барнса. По этой причине Джулиан и выбрал «Уорик». И потом, он никогда не останавливался там, где проходила конференция. Одно дело проводить с надутыми и лишенными чувства юмора коллегами дневные часы, совсем другое – терпеть их разглагольствования над виски с содовой по вечерам. Нет уж, если бы ему не нужно было выступать, он вообще не приехал бы. Он очень не любил оставлять дочку ночевать с няней. Его сердце разрывалось, когда Валентина плакала и просила пообещать, что он вернется назад.

Вечером ему предстояло участвовать в заседании, а делать доклад – наутро. Сразу после этого он полетит домой. Пока же он зарегистрировался в отеле, занес в номер сумку с вещами и портфель, вышел на бульвар и отправился в музей. У входа с греческими колоннами он вспомнил, как они с Валентиной ходили в художественный музей Бостона и как она ахнула, восхищенно глядя вверх на грандиозное здание, а потом, когда ей показали огромные статуи, воскликнула: «Мама, посмотри, какие у детей большие головы!» Джулиан предпочитал старых мастеров, а Кассандру всегда тянуло к фотографиям в галерее Ритца. Особенно она любила работы Альфреда Стиглица, надолго застывая перед его фотографиями, изучая нюансы света и формы.

Джулиан вздохнул, подымаясь по ступеням на этаж импрессионистов: его накрыла знакомая тоска. Переходя от картины к картине, каждая – слегка расфокусированный, нечеткий образ реальной вещи, почти сновидение, он подумал, что именно так выглядела его жизнь последние два года. Он сел на банкетку и отдался гению и боли художников, которые его окружали: Клод Моне, чья жена скончалась трагически молодой, тридцати двух лет, Эдгар Дега, к концу жизни ослепший и обнищавший. Иногда это помогало Джулиану помнить, что он не единственный, кому выпало страдание и горе. Они, в конце концов, и являются уделом человека.