Книга Десять дней до конца света - Манон Фаржеттон

– Я сам еще не уверен. Поэтому и должен писать.

Сара закатывает глаза. Лили-Анн, Валентин и Браим от комментариев воздерживаются.

– Что ж, я, – нарушает молчание последний с широкой улыбкой, – очень рад, что я с вами! И то правда, могло быть хуже!

– Хуже, чем знать, что через девять дней мы умрем, и стоять в пробках? – смеется Валентин.

– Да. Знать, что через девять дней мы умрем, и стоять в пробках с придурками.

– И то правда.

Машина за десять минут не продвинулась и на сантиметр. Валентин слышит, как изводится на заднем сиденье Лили. Он вдруг вспоминает, что она хочет добраться до своих родных. Конечно, эта неподвижность ей невыносима. Он открывает бардачок, роется внутри, отодвигает коробки с дисками. Замирает.

– А не поднять ли нам паруса? – предлагает он.

– Я бы рад, – отзывается Браим, – но как?

– Есть идея.

Он поднимает над головой синий проблесковый маячок, найденный в бардачке, включает его в прикуриватель, вскакивает на сиденье. Звучит сирена.

– Полиция! – орет он. – Дорогу! Освободите дорогу!

Водители впереди колеблются, но через несколько секунд машины сторонятся – что непросто в такой пробке.

– В сторонку, в сторонку, – подгоняет их Валентин, размахивая маячком.

В открытой машине все давятся от смеха, но надо держать лицо перед водителями, которых они обгоняют. Лили прикрывается шарфом. Она похожа на туарега, и глаза ее смеются. Даже Гвенаэль поднимает голову от листков, наслаждаясь абсурдностью момента. Вряд ли это надолго. Через десять минут или через сто кто-нибудь выйдет из машины и наорет на них, чтобы прекратили дурить, в этом Валентин уверен. Но пока он от души забавляется.

– Я всегда об этом мечтал! – как ребенок, радуется Браим.

– Я тоже, – вполголоса признается Валентин и снова заводит: – Дорогу, дорогу!

И пока они лавируют, оставляя позади еще больший хаос, Валентин чувствует, как боль отступает, забиваясь в дальний уголок его рассудка.

Он не сомневается, что еще нахлынет волна слез.

Но позже.

Слишком поздно, надеется он.

31

Ч – 195

Склонившись над рукописью, Гвенаэль борется с собой, чтобы не прекратить писать. Не сейчас, когда время летит с бешеной скоростью, а конец истории еще так далеко.

Он правильно сделал, что распечатал перед отъездом первые страницы романа. Возьми он с собой ноутбук вместо бумажной версии, быстро села бы батарея, но даже не в этом дело: сегодня утром он бы разбил его одним ударом и уже не мог бы передумать. Не оставил бы шанса ангелу-хранителю со спутанными волосами и глазами цвета осени вернуть ему текст.

Вот только теперь она тоже входит в его историю. Помимо его воли Лили-Анн сливается с рассказчицей, Лу. Постепенно, страница за страницей, Лу стала Лу-Анн. И хотя он с самого начала писал обо всех персонажах в третьем лице, теперь для нее, для нее одной, напрашивается «я». Гвенаэлю приходится всё менять, возвращаться назад, зачеркивать, переписывать, испещрять тысячей чернильных шрамов кожу своего воображения.

Он переписывает несколько страниц. А потом говорит себе «стоп». Ничего не поделаешь, времени нет. Пусть будет «я» с этого места, вот и всё.

Я.

Лу-Анн.

Взрывы.

Дорога, вымощенная листками, которые кружат на ветру.

Да, вот что он должен написать.

Я иду по пустынной улице. Десятки листов бумаги кружат там и сям. Больше никакого движения. Нет, вон бежит пара, в руках чемоданы. Куда они надеются уехать?

Один лист липнет к моим ногам. Я беру его в руки. На нем несколько слов, написанных маркером. СКЛОНЯЮЩИЕСЯ ТЕНИ. ЧЕРНЫЕ СИЛУЭТЫ. Эти слова крутятся в моей голове, ищут образ, но не находят. Кто их написал?

Новый листок летит мне навстречу. Он исписан тем же отрывистым почерком. ПОМНИШЬ ЛИ ТЫ? Это ко мне обращаются? Кто обращается? Мое дыхание становится чаще, я бегу к другому листку, читаю: БУМАЖНАЯ ПТИЦА. Мелькает смутная мысль, даже не воспоминание, так, отголосок.

Что же это?

Я сжимаю голову руками, пытаясь удержать ощущение, поймать его, но оно ускользает. Внутри моего мозга преграда, словно вставшая не на место кость, скрывающая тайну от моих глаз стена.

Я поднимаю как можно больше листков, чтобы собрать этот пазл. Одни и те же надписи маркером снова и снова, как наваждение. Я иду навстречу ветру в поисках их источника. Мои беспорядочные шаги звучат в тишине. Сворачиваю на одну улицу, потом на другую. Листков всё больше, всё больше слов, выброшенных в небеса, как песчинки в бурю. Кажется, они что-то говорят мне, как будто в них зашифровано послание, предназначенное мне одной. Они хотят помочь мне вспомнить. Но что?

Я останавливаюсь на краю города, там, где асфальт сменяется землей и бесконечные деревья тянутся к небу.

Вот и он. Сидит по-турецки посреди поля, обширная лысина и странное угловатое лицо, долговязая фигура, склоненная над стопкой листков, которые он исписывает словами и, широко размахнувшись, швыряет на ветер. Слова-ключи, слова-замки и слова-воспоминания, которые бомбят мою память, чтобы она наконец открылась. Я делаю шаг. Еще один.

Когда я уже всего в нескольких метрах от него, он поднимает голову и смотрит на меня. Я невольно представляю себе, на что я похожа. Запыхавшаяся ведьма с красными щеками и блестящими от возбуждения голубыми глазами, лицо в обрамлении всклокоченных и грязных светлых волос. Помолчав, он говорит:

– Меня зовут Зефир.

– Лу-Анн.

Я тоже сажусь, не слишком далеко от него, но и не слишком близко, ровно настолько, чтобы не пришлось повышать голос.

– Ты давно здесь? – спрашиваю я.

– С тех пор, как начались взрывы.

– Что ты здесь делаешь? Почему бросаешь эти листки? Что значат слова, которые ты на них пишешь?

– Это обрывки воспоминаний.

Я хмурю брови.

– Твоих воспоминаний?

– Думаю, да.

– Они мне знакомы.

Зефир смотрит мне в лицо так пристально, что становится почти неловко. Я нарушаю повисшее молчание:

– Ты мне не ответил: что ты здесь делаешь?

– Я ждал. Ждал, когда кто-нибудь придет.

Гвенаэль поднимает кончик ручки. Зефир. Этот персонаж тоже не был запланирован. Этот текст не дается ему, живет своей жизнью, как никакой другой. Это я тот долговязый тип с обширной лысиной и заковыристым имечком, вдруг понимает он. Это слишком я. Автофикшн парализует его. Он не способен говорить о себе, своей семье, своем прошлом, хотя всё это подспудно звучит в его книгах. Он должен создать зазор, ввести переменную величину, дать Зефиру другую, не свою историю.