Книга Когда деревья молчат - Джесс Лури

Чтобы отвлечься от жары и насекомых, я представила своё лето. Завтра для меня будет последний день в седьмом классе. Скоро я буду бегать по кукурузным полям с протянутыми руками, на которых будет оседать пыльца, а в воздухе будет витать запах зелёного сока и земли. Лето означает, что всё вокруг взорвется от плодов и цветов. Облака цвета розового кварца будут плыть над головой, а мы с Сефи будем крутить педали так быстро, что поймаем ветер, и будем мчаться прямо по воздуху, насыщенному и пряному от запаха таинственных лесов и болот.

Может, Габриэль захочет к нам присоединиться. Чувство стыда снова хотело заползти в моё сердце, когда я думала о нём, но я не позволила. Габриэль, может, и не знает о блеске для губ, а даже если и знает, то простит меня, как только я всё объясню. Сефи простила. Возможно, мы сблизимся из-за этой ошибки и влюбимся друг в друга.

И он даст мне то ожерелье с бумажным самолётиком.

Но как поддерживать с ним контакт после школы? Я ни за что не наткнусь на него случайно. Мы вертимся совершенно в разных кругах. Единственный верный способ встретиться с ним этим летом – присоединиться к его церкви, но это казалось маловероятным. Мы были атеистами, по крайней мере, так говорил папа. Когда я спросила, почему, он ответил: «Там, во Вьетнаме, я понял, что единственный Бог – это солнце, которое взойдёт завтра. Я поклялся, что если выживу, то никогда больше не буду воспринимать восход солнца как нечто само собой разумеющееся».

«Поначалу всё шло нормально, – рассказывал он, – но через какое-то время рассветов стало так много, и все они стали выглядеть одинаково».

Так что никакого поклонения в нашем доме.

Нет, у меня был один день – завтра, чтобы связаться с Габриэлем до окончания школы, и единственный способ, который я смогла придумать, это попросить его подписать мой ежегодник. Эта мысль пришла ко мне в голову неожиданно. Как только у меня появился план, я сразу же смогла заснуть, не обращая внимания на комара.

* * *

Я резко проснулась, мое сердце глухо стучало. Я затаила дыхание, хотя и не знала, что меня разбудило. Мои часы стояли за дверью шкафа: нужно открыть его, чтобы увидеть время, но что-то в глубине меня говорило мне не двигаться.

Раскат грома заставил меня пискнуть, но потом я расслабилась.

Гроза.

Это меня и разбудило. Погода наконец разбушевалась. Я повела носом, вдыхая приближающуюся сладость весеннего дождя. Температура упала на несколько градусов. Я зарылась в моё гнездо из одеял с улыбкой на лице.

Но потом я услышала щёлк.

А потом ещё один.

Щёлк.

И ещё два.

Щёлк. Щёлк.

Звук был так близко. Наверное, папа был прямо под моей решёткой и стриг ногти.

Сколько ногтей он уже подстриг до того, как я проснулась? Сколько их осталось до того, как он подойдёт к лестнице? Тишина потрескивала. Волосы на моих руках были словно наэлектризованы. Я разгладила их, пытаясь унять бешеный стук сердца.

Шлепок щипчиков, ударившихся о кухонный стол, заставил меня похолодеть.

Папа неторопливо подошел к лестнице.

Он делал это время от времени с декабря. Мама начала работать консультантом по ежегодникам в том же месяце. Это означало, что она работала допоздна, а когда наконец добиралась домой, то так уставала, что сразу ковыляла спать.

Иногда в те ночи, когда она уходила – не каждую, но иногда, – папа стриг ногти, а потом крался к лестнице, и каждая половица стонала.

Он подходил к основанию лестницы и стоял там по несколько минут, так и не поднявшись на первую ступеньку. Моя спальня была первой от лестницы, а спальня Сефи – в конце коридора. Между нами была комната, в основном использующаяся как кладовая. Я не знала, что папа хотел забрать из кладовки, но из-за всех этих звуков я чувствовала себя запертой в доме с привидениями.

Именно после первой из таких ночей я перестала засыпать в своей кровати, как нормальная девочка. Отец никогда не шёл дальше того первого шага, ни разу, но он мог.

Сегодня он мог.

Я знала, что надо было крикнуть ему хоть раз, что пусть он уже возьмёт то, что ему нужно… что если он беспокоится о том, чтобы не разбудить нас с Сефи, то стоять у подножия лестницы ещё хуже. Но я не могла открыть рот. Это ощущение дома с привидениями не давало мне покоя. А потом наступало утро, а солнце светило ярко, внушая безопасность, и я не могла найти ни одной веской причины, чтобы поднимать эту тему с лестницей.

Но каждый раз оказываясь здесь, дрожа под кроватью или в шкафу, я ругала себя, какого чёрта я не стала поднимать эту тему, а папа стоял там, внизу лестницы, и я почти видела его сквозь дерево и стены. Я, конечно, не могла видеть его, но знала, как он будет выглядеть – лицо, мутное от выпитого, покачивающееся тело.

утро, давай быстрее

Я пыталась замедлить сердцебиение, чтобы не дать распространиться ядовитому страху. Готова поспорить, именно так чувствовал себя Краб, когда на него напали. И второй мальчик тоже, если это было правдой. Я так сильно хотела помочь им прямо сейчас, выяснить, кто причинил им боль, и остановить всё это, пусть даже Краб так странно вёл себя со мной. Ещё один удар грома разорвал небо, и я прикусила язык, чтобы не вскрикнуть. Ветер неистово хлестал листьями и ветками по по дому, изо всех сил вжимая их в стены, предупреждая папу, чтобы он не поднимался по этой лестнице.

Тот не послушался.

Он ступил на эту первую ступеньку очень медленно, я могла это понять по тону скрипа, как будто он пробовал ступеньку ногой. Затем последовала вторая, и её крик был мне так же знаком, как собственное имя. Мои внутренности сжались, и мне внезапно так сильно захотелось в туалет, что я думала, что умру. Я подвинулась, вызвав этим перезвон ветра на вешалках, попыталась зажмуриться и дышать ровно.

«Мама», – сказала я, но из моего горла не донеслось ни звука.

Папа остановился на третьей ступеньке.

Он никогда не подходил так близко.

Страх поглотил меня.

Мои мысли улетучились, оставив в голове лишь барабанный бой из двух слов. Беги. Прячься. Беги. Прячься.

Вот только идти было некуда.

Ветер кричал на папу, молния прорезала ночь, сделав щель под дверью шкафа яркой, как день.

Папа послушался этого последнего предупреждения и наконец отступил на три ступеньки. Он зашаркал в свою с мамой спальню, с грохотом захлопнув за собой дверь.

Я разжала кулаки, чувствуя, как мои ногти впились в мягкую плоть ладоней, оставляя следы, похожие на татуировки.

Я умру, если он когда-нибудь поднимется до конца лестницы.

Это была правдивая мысль, более правдивая, чем вся моя жизнь, и внезапно мне захотелось написать об этом, но не так, чтобы люди понимали, о чём я говорю, а как сообщение в бутылке, секретный код, который папа не сможет разгадать. Я потянулась за карандашом и блокнотом на спирали, которые хранила в шкафу. Включать свет было слишком рискованно, но вспышки от молний были достаточно яркими и частыми, так что мне удалось написать слова, не дававшие мне покоя.