Книга Детство - Карл Уве Кнаусгорд

— Можно мне с вами? — крикнул я ребятам.

Каждый удар по мячу эхом отдавался от горного склона.

Стоявший в воротах Ролф обернулся.

— Если хочешь, можешь встать на ворота, — сказал он.

— Ладно, — сказал я и побежал к воротам, из которых враскачку неторопливо выходил Ролф.

— Вратарем у нас будет Карл Уве, — крикнул он ребятам.

Я встал в воротах, тщательно выбрав позицию, и начал следить за игрой на поле, постепенно я разобрался, кто наши, и, приняв наклонную стойку, приготовился принять мяч; и когда наконец его послали в ворота и слегка спустивший мяч подкатил ко мне по земле, я присел и поймал его, трижды стукнул оземь и отбил ногой. От нее на мяче появилась вмятина, он был большой, мягкий и потрепанный, цвета сухой земли. Через лопнувшую покрышку проглядывала оранжевая камера. Дуга, которую он описал в воздухе, оказалась невысока, но ребята так и кинулись за ним всей оравой — любо-дорого посмотреть. Я и сам хотел стать вратарем и при каждом удобном случае старался постоять на воротах. Что может сравниться с ощущением, когда ты бросаешься за мячом и ловишь его на лету! Мешало только одно: бросок у меня получался только влево, а вправо почему-то нет, что-то во мне этому противилось. Поэтому, если мяч прилетал справа, я норовил отбить его ногой.

От деревьев по полю протянулись длинные тени, их трепещущие пятна то и дело накрывали бегущих игроков, тени то сливались, то снова разделялись. Но уже многие, вместо того чтобы бегать, только прохаживались по полю, некоторые стояли согнувшись и уперев руки в колени, и я, к своему огорчению, понял, что игра подходит к концу.

— Ну, хватит, мне пора домой, — сказал вдруг один.

— И мне тоже, — отозвался другой.

— Могли бы еще поиграть, — сказал третий.

— Мне тоже надо идти.

— Может, разделимся по новой и сыграем еще разок?

— Не, я пошел.

— Я тоже.

В несколько минут весь сценарий оказался скомкан, и поле опустело.

Бумагу для обертывания книг мама купила синюю, полупрозрачную. Мы с ней устроились на кухне, я разматывал рулон и отрезал кусок; если срез получался неровным и некрасивым, мама его выравнивала. Затем я клал на бумагу книжку, раскрывал ее переплет на обе стороны, как крылья, загибал бумагу по краям обложки и заклеивал уголки липкой лентой. Попутно мама помогала там, где надо было подправить. Она сидела рядом с вязаньем, трудясь над моим будущим свитером. Я сам выбрал модель из ее журнала с выкройками: белый свитер с темно-коричневой каймой, он был не такой, как другие: ворот — высокий и совершенно прямой, снизу по бокам шлицы, так что полы свисали вроде набедренной повязки. Вот это индейское мне особенно нравилось, поэтому я внимательно следил за тем, сколько мама уже успела связать.

Мама много рукодельничала. Занавески в гостиной и на кухне она сама связала крючком, и белые занавески в наших комнатах тоже сшила сама, у Ингве — с коричневым кантом и набивными коричневыми цветочками, у меня с красным кантом и красным набивным цветочным рисунком. Вязала она и на спицах — свитера и шапки, штопала носки, ставила заплатки на брюки и куртки. В свободное время от вязания и шитья, стряпни и мытья посуды она читала. У нас была целая полка книг, у других родителей этого не водилось. Еще у нее, в отличие от папы, были друзья, по большей части женщины ее возраста, с которыми она вместе работала, иногда она ходила к ним в гости или они к нам. Мне нравились все. Одну из подруг звали Дагни. С ее детьми, сыном Туром и дочерью Лив, мы вместе ходили в детский сад. Другая, Анна Май, толстая и веселая, всегда приносила нам шоколад, ездила на «ситроене» и жила в Гримстаде; однажды я побывал у нее в гостях с группой из детского сада. У еще одной, Марит, был сын Ларс, ровесник Ингве, и дочка Марианна — на два года младше. Мамины подруги бывали у нас нечасто, папа не любил эти посещения, но примерно раз в месяц кто-нибудь из них приходил — поодиночке или вместе; мне разрешалось посидеть с ними за столом и погреться в их лучах. А однажды вечером мы ездили в художественные мастерские при санатории «Коккеплассен», там можно было самому изготавливать разные поделки; привели своих детей и другие служащие, и мы все мастерили рождественские подарки.

Лицо у мамы было ласковое, но серьезное. Длинные волосы она заправила за уши.

— А Даг Лотар видел сегодня гадюку! — сказал я.

— Да что ты? — спросила она. — И где же?

— На тропинке в сторону Утеса. Он чуть не налетел на нее с разбега, едва успел остановиться. К счастью, она сама испугалась не меньше и уползла в кусты.

— Повезло ему, — сказала мама.

— А у вас, где ты жила в детстве, гадюки были?

Она помотала головой:

— В Вестланне гадюки не водятся.

— А почему?

Мама усмехнулась:

— Не знаю. Может быть, там для них слишком холодно.

Я болтал ногами и барабанил пальцами по столу, напевая «Kisses for me, all of the kisses for me, byе, byе, baby, byе, byе»[3].

— Канестрём наловил сегодня столько макрели, — сказал я. — Я сам видел. Он показал мне ведро. До верху полное. А мы скоро купим лодку?

— Ишь, чего захотел! — сказала она. — И лодку тебе, и кошку! Как-нибудь, может, и заведем. Но уж точно не в этом году. Может быть, на будущий? Это, знаешь ли, денег стоит. Но хочешь — спроси у папы.

Она протянула мне ножницы.

«Сама бы спросила у папы», — подумал я, но промолчал, пытаясь резать ножницами, не смыкая концов, но они сразу застряли, я нажал на кольца, на бумаге получилась зазубрина.

— Что-то Ингве задерживается, — сказала мама, выглядывая в окно.

— Он в надежных руках, — сообщил я.

Она улыбнулась:

— Это да…

— А листок, — сказал я. — Про курс плавания. Ты можешь сейчас его заполнить?

Она кивнула, и я побежал по коридору в свою комнату, отыскал в ранце бланк и только собрался бежать обратно, как внизу отворилась дверь, и я с зачастившим сердцем вдруг понял, что наделал.

На лестнице зазвучали тяжелые папины шаги. Я так и замер перед дверью ванной, встретив снизу его взгляд.

— В доме не бегать! — сказал папа. — Сколько раз тебе повторять? Ты топочешь так, что весь дом трясется. Запомнил, наконец?

— Да.

Он поднялся наверх и прошел мимо, повернувшись ко мне широкой спиной в белой рубашке.

Когда я увидел, что он вошел в кухню, последняя радость во мне погасла. Однако делать нечего — и я зашел следом за ним. Мама все так же сидела за столом. Папа стоял, глядя в окно. Я осторожно положил бланк на стол.