Книга Оправдание Острова - Евгений Водолазкин

Окончательно он решился на это, когда увидел толпу женщин, умолявших не отнимать у них мужчин.

Потом эти женщины обвинили его в предательстве и сговоре с императором. О чем бы, интересно, Парфений мог с ним договариваться? О том, что лишается власти?

Эти женщины возлагали на Парфения вину за все без исключения беды. Говорили, что так плохо, как при Никифоре, на Острове еще не жили – и винили в этом моего мужа. Они забывали только о том, что они – жили. Просто жили. И что именно об этом они просили Парфения. А многие, случись война, могли бы и не жить.

Глава восьмая

Император Никифор

По вступлении в Город Его Императорское Величество Никифор был объявлен верховным правителем Острова, а князь Парфений назначался его наместником. Иные говорят, что первоначально Парфений отказался быть наместником и хотел с Острова уехать. Епископ же Евсевий будто бы напомнил князю слова Агафона Впередсмотрящего о миротворческом предназначении его и благоверной княгини Ксении. Так ли это было, известно лишь князю и епископу, но князь остался.

Он по-прежнему правил Островом, но теперь для более или менее важных решений всякий раз испрашивал дозволения у императора. Из зримых изменений отмечу лишь то, что княжеское войско влилось в императорскую армию и сменило форму. Если быть более точным, то форму оно получило, ибо до того не было у него никакой формы и единообразия тоже не было, но всякий одевался по воле своей. Островных воинов предупредили, что в случае войны их, как часть императорской армии, могут бросить в любую точку мира. Но войн не было и воевать было не с кем, поскольку весь мир уже принадлежал императорской короне.

К видимым изменениям следовало бы отнести и усиление морской связи с Континентом. Всё чаще можно было видеть, как из порта в сторону Большой земли отчаливали корабли, груженные лесом, мя…

Парфений

Мя – это мясом. На таком сытном слове хроника прерывается на 150 лет. 150 дальнейших лет попросту вырезаны. Чуть не сказал бестрепетной рукой, но рука здесь ни при чем – она-то, думаю, как раз трепетала. Только это уже была рука не брата Мелетия, но брата Галактиона. Обрезки листов торчат из переплета, как культи безногого.

Вы́резать листы, описывающие время имперской оккупации, много лет спустя приказал министр островного Правительства Атанас. Оказалось, что эти листы не являются страницами героического прошлого. Непонятным для Атанаса образом хроника содержала девяносто пять листов негероического прошлого.

Сложилось так, что министр посетил монастырь, и там ему показали хронику. Он сунул в нее нос и попал на фрагмент, посвященный Острову в составе империи. Брат Галактион, бывший тогда хронистом, описывал впоследствии, как министр выпрямился и зашевелил усами. Такая история его не устраивала.

– Ножницы, – скомандовал он одними губами.

Принесли ножницы, и Атанас кивнул Галактиону:

– Режь!

Галактион оторопело смотрел на министра.

– Это же, как говорится, история… Она ведь уж какая есть – тем интересна…

– Ну?! – закричал министр.

Галактион принялся за дело. Он с треском разогнул манускрипт, так что его корешок оказался неестественно выпяченным. Подумал, что происходит нечто неестественное. Так заламывают руки арестованным. Прижал рукопись к столу и положил на нее два полена, чтобы не закрывалась. Взял в руки ножницы, как берет нож холостящий коня… В этот момент Галактиону казалось, что он холостит историю.

Отрезал 94 листа, а первый остался в рукописи, потому что на его обороте читалось окончание предыдущей главы.

Министр Атанас показал на горящую печь:

– Жги!

Брат Галактион бросал в печь лист за листом. Они сначала изгибались, изнемогая от пламени и противостоя ему. Становились невыносимо яркими, словно отдавали весь накопленный ими свет, так что буквы читались ясно даже на расстоянии, а затем пламя пожирало их без остатка.

Министр Галактиона не торопил: ему нравилось следить за мучительной смертью текста.

– Если история не героическая, – задумчиво сказал он, – то это не история.

Он обернулся к сопровождавшим его и закричал, радуясь своей находке:

– Слышите, мудозвоны: если история не героическая, то это не история. Запишите!

Уничтожение листов рукописи выжгло Галактиона изнутри. Теперь он в могиле, и пламя это погасло. Министр Атанас также в могиле. Смерть его можно считать экзотической, поскольку к ней оказался причастен крокодил. Крокодил тоже мертв.

Ксения

Если вдуматься, то тяжелое апагонское иго наш народ пронес относительно спокойно и даже не без достоинства. Если бы не существенное отличие апагонского языка от островного, то иго это, вообще говоря, не было бы так уж и заметно.

Да, мы учили апагонский – знание чужого языка еще никому не вредило. Совсем, я скажу, неплохой язык. Он как-то даже мягче островного, и посредством своей мягкости словно извиняется за роль оккупанта: не для того он был задуман.

Картину апагонского присутствия я бы не стала рисовать одной лишь черной краской. Мы были окраиной империи – это правда. Но смысловое ударение можно поставить и иначе: окраиной империи. Всё новое, что было в мире, мы получали тогда вместе с империей. Нужно сказать, что захватчики проявляли известную широту.

Всё это мы понимали. И не любили их всей душой.

Когда войска Никифора заняли Остров, Парфений сказал мне, что отойдет от власти. Считал, что он не вправе более участвовать в управлении Островом. Раздумывал даже о том, чтобы вообще Остров покинуть. И сказал об этом императору.

Зная безукоризненную честность Парфения, Никифор просил его остаться. Не вызывает сомнений, что император, не будучи безукоризненно честным, в других людях это качество ценил. Опыт подсказывал ему, что такие люди предсказуемы и от них не следует ждать подвоха. Да и островитянам, полагал Никифор, в текущих делах лучше иметь дело с тем, к кому они привыкли.

Прислушиваться к мнению императора Парфений не собирался. Тем, кто заставил его изменить первоначальные планы, стал епископ. Евсевий напомнил князю, что пророчество Агафона связывало благополучие Острова с нашим браком, и ничто здесь в связи с приходом императора не изменилось. Так Парфений стал императорским наместником.

В те годы нас постоянно кто-то подслушивал. В отсутствие сегодняшней изумительной электроники неплохие результаты давала и обычная чашка, приставленная к стене. Впрочем, улов слушающих был невелик, поскольку беседы мы вели по преимуществу во время прогулок. К прогулкам пристрастились именно тогда, потому что свободно говорить можно было, лишь выйдя из Дворца. Наш Дворец кишел шпионами, и уши их от неумеренного подслушивания были распухшими и красными. Так, во всяком случае, мне кажется сейчас.