Книга Особое чувство собственного ирландства - Пат Инголдзби

В память о Дмитрии

9:00. Когда я вошел в кухню, Дмитрий лежал на спине, задрав ноги. Я надеялся, что он просто спит, потому что ни разу не видел его в такой позе. Пару раз легонько потыкал в него палочкой, но Дмитрий не шелохнулся. Мне будет его не хватать.

9:15. Положил в спичечный коробок ватку и печально разместил Дмитрия внутри. Не имею ни малейшего понятия, что он был за насекомое. Более-менее овальный, с двумя маленькими торчащими штучками спереди — ими он заглядывал в коробки с рисовыми хлопьями. Думаю, он втайне желал быть сувениром из такой коробки или чем-нибудь вроде. У него было шесть ног, все кривые, поэтому, когда топал по кухонному столу, он походил на центрального защитника или же на стрелка с Дикого Запада.

9:20. Я попрощался с Дмитрием и закрыл коробок. Мы были знакомы дня четыре. Невесть откуда появился он у меня на кухне и эдак околачивался возле коробки с рисовыми хлопьями. Три мои кота обходились с ним очень хорошо. Ни разу не напали и не съели, ничего такого. Просто наблюдали, как Дмитрий расхаживает по кухне, и не мешали ему в этом. Они тоже вряд ли понимали, кто он. Подозреваю, он был Черный Овальный Кривоногий Смотритель Рисовых Хлопьев.

9:25. Я выкопал просторную ямку в земле перед домом, поскольку теперь коробок с Дмитрием положил в здоровенную коробку из-под рисовых хлопьев. Как-то оно показалось мне уместным. Я даже не стал вырезать купон «Экстра-вижн»[85] сбоку. Чернушка, Верба и Кыш уселись на стене и наблюдали, как я копаю. Видали они меня за всякими странными занятиями, но похороны коробки из-под рисовых хлопьев застали впервые.

9:40. Чувствовалось, нужно сказать что-то подобающее об этом маленьком насекомом, поскольку пока Дмитрий бродил у меня по кухне, я действительно успел полюбить его. Джон Уэйн произнес замечательные слова на могиле в «Ковбоях»[86], но он хоронил своего помощника. Тут другое дело.

9:45. Я снял шляпу, откашлялся и заговорил. «Дмитрий, таких насекомых, как ты, я не встречал ни разу в жизни. Бывали у меня в доме пауки, уховертки и жуки, но ты прижился лучше всех. Никогда не стремился ты кочевряжиться, прогуливаясь вверх ногами по потолку, ничего такого. Мне правда будет тебя не хватать. Понятия не имею, куда ты теперь отправился, но если есть у насекомых душа — а я почти уверен, что у тебя она есть, — надеюсь, ты сейчас среди многочисленных коробок с рисовыми хлопьями. Прощай и спасибо тебе за эти четыре превосходных дня». Затем я пролил сколько-то слез и закопал Дмитрия.

9:50. Позавтракал, но поесть рисовых хлопьев так и не смог себя заставить. Может, где-то есть у Дмитрия брат или кузен. Если когда-нибудь отправятся на поиски кухни, надеюсь, наткнутся на мою.

Так держать, Саймон

Ни разу в жизни я такой паутины не видывал. Она словно парила между ветвями живой изгороди, но при этом на самом деле не двигалась. Я остановился и вглядывался в нее довольно долго — безупречная, хрупкая, серебряная, потому что намокла в то утро от росы. Паука нигде не видать. А познакомиться с ним очень хотелось — чтобы сказать ему: «Спасибо, что сплел такое совершенство у моей двери». Но о пауке ни слуху ни духу. Не умещалось у меня в голове, что паук способен сотворить подобную симметрию и удалиться невесть куда, прежде чем его успеют поздравить. По-моему, очень жаль, что пауки не подписывают свои работы, когда те завершены. Все великие творцы подписывают. Всего-то и надо — вывязать свое имя внизу, а рядом дату. Вот так, например: «Паук Саймон Третий. 25 августа 1993 года». Мы бы все тогда знали.

Возле паутины ошивалась маленькая уховертка. Из тех ребят, у кого клешни сзади. Наверное, чтобы кого-нибудь ущипнуть, ей надо сдавать задним ходом. Она болталась возле паутины примерно так же, как дети иногда усаживаются на тротуар возле красочной картины мелом уже после того, как художник ушел. «Эй ты, — сказал я, — не морочь мне голову. Меня ты не проведешь. Не умеешь ты такие паутины. У тебя одно на уме — топтаться задом наперед и щипать людей своими клешнями. Как не стыдно — пытаться присвоить себе заслуги Саймона Третьего». Уховертка знала, что это к ней я обращаюсь. Убежала под листик и спряталась там. То-то же. Ко мне с минуты на минуту должно было подъехать такси, а потому я нацарапал торопливую записку Саймону и оставил ее возле паутины. «Дорогой Саймон, спасибо тебе за такое великолепное начало моего дня. Я отправляюсь в Голуэй на поэтические чтения и до завтрашнего утра не вернусь. Иначе оставил бы входную дверь открытой, чтоб ты заходил и располагался у меня — и наплел бы еще своих кайфовых паутин хоть по всему дому. Может, до завтра. Пат». Через четыре часа я глазам своим не поверил. На ветвях дерева рядом с Художественным центром на Нанз-Айленд[87] красовалась еще одна работа Саймона Третьего. Я распознал ее. Его стиль теперь не спутаю ни с чьим. Уверен, это была его паутина. Понятия не имею, как ему удалось так быстро оказаться в Голуэе. Если когда-нибудь еще увижу его, спрошу первым делом.

Ляпнуть на Дэниэла

Сдается мне, чайки-стажеры тренируют свои бомбовые налеты о голову Дэниэла О’Коннелла[88]. Начальник чаячьей эскадрильи выстраивает их на скале на Айрлендз-Ай. «Слушайте внимательно. Для начала ничего сложного. Забудьте о движущихся мишенях до поры до времени. Рядом с мостом О’Коннелла стоит замечательная статуя. Она вообще не шевелится. Вперед к ней, с Богом».

Им совершенно точно выдают координаты по карте, потому что ни Джима Ларкина, ни остальные статуи[89] чайки не трогают. Всякий раз достается несчастному старине Дэниэлу О’Коннеллу. Возможно, юные чайки слыхом не слыхивали о борьбе за права католиков. А может, им дела нет.

Вороны, обитающие на деревьях посередине О’Коннелл-стрит, гораздо цивилизованнее. Я за ними понаблюдал. Они выглядывают из своих гнезд и коллекционируют автобусные номера. Иногда слетают на Главпочтамт и усаживаются на крышу, которая со стороны Хенри-стрит. Им интересно проверять, сколько зажигалок продается там внизу на фунт.