Книга Слуги зла - Максим Далин

Впрочем, главным из побудивших его прикоснуться к протянутой лапе проклятой твари мотивов был не страх перед смертью, а любопытство и, пожалуй, беспокойство за будущее Пущи. Бояться Инглорион вообще не умел; душа эльфа устроена особым образом, страху в нее нет доступа. Что может испугать рыцаря королевы Маб, в сущности, готового умереть за свою государыню и прекрасный мир Пущи в любой момент? Незримая броня возвышенной любви и эльфийской гордости хранила от унижения страха надежно, как нерушимая крепостная стена, а вот любопытство каким-то образом эту стену преодолело. Никто и никогда не говорил, что орки берут пленных, берут в плен эльфов, да еще таким образом. Инглорион вознамерился разоблачить все подспудные козни рабов Зла, даже если перспектива легкой смерти превратится в угрозу свирепых пыток; впрочем, сумевшему проникнуть в грязные замыслы врага и при этом уцелеть, и отвращение, и положение, балансирующее на грани унизительного, окупятся сторицей.

Инглорион морально подготовился терпеть дикую боль, но жертвы не понадобилось. Гогочущая, хрюкающая, урчащая банда тварей вокруг была настроена, скорее, весело, если это слово вообще можно отнести к созданиям Предвечного Мрака, чем злобно. Протянувший ему лапу крупный монстр, заляпанный запекшейся кровью, воняющий хищным зверем, с кривыми клыками, на палец торчащими из пасти, вообще не причинил Инглориону боли. Плетеная веревка, которой он связал эльфу запястья, выглядела не средством сдерживания, а обозначением этого средства. Инглорион мог бы порвать эту веревочку, как нитку, и вряд ли орк был так глуп, что этого не понимал. Слишком уж это напоминало примитивное выражение доброй воли — вот отсюда и начинался хаос.

Когда твари тормошили и тискали его, Инглорион стерпел их отвратительные прикосновения без тошноты, отвлекшись странной мыслью: почему-то они не пытаются по-настоящему применить силу. Даже когда лохматый орк с мордой, исцарапанной в драке в кровь, кинулся его душить, не пришло ощущение настоящей опасности. Остальные удержали визжащего задиру; зачем-то эльф был им нужен не только живым, но и сравнительно целым.

Инглорион понимал, что наблюдать за тварями не стоит, что мерзкие повадки порождений Мрака только добавят тоски в душу, и без того раненную поражением союзников в битве, но он всегда был неистребимо любопытен. Безусловно, любопытство — недостаток, ведь на свете есть немало вещей, в подробности которых лучше не вдаваться, но это сомнительное чувство оказалось настолько сильным, что эльф отвел взгляд от прекрасных небес и горных вершин, залитых солнцем, чтобы увидеть отвратительные повадки победителей.

Напрасно. Чувство хаоса в голове только усилилось.

Твари не собирались жрать убитых людей. Правда, их тела не предали огню, но ведь этого Инглорион и не ожидал, да и никто бы не ожидал в такой ситуации. Убитых лошадей монстры явно собирались употребить в пищу, это гнусно, да, но ведь лошади все-таки не люди…

Мертвых тварей они обнюхивали и даже, кажется, облизывали — вероятно, хотели убедиться в необратимости их смерти или даже выражали таким образом собственную скорбь, если допустить саму возможность существования у орков подобных чувств. Трупы закопали в землю, как волки зарывают падаль впрок, но Инглориону все время казалось, что все не так просто, что их гадкое поведение — своего рода орочий погребальный обряд. Когда-то он слышал о подобных обычаях у некоторых человеческих народов. Конечно, предположение о подобном поведении тварей противоречило всему, что он знал о порождениях Мрака, но по-другому никак не объяснялось.

Приглядевшись, Инглорион заметил еще одну несообразность. Твари вовсе не были такими одинаковыми, как ему всегда казалось, и отличались они не только размером и шрамами, полученными в бесконечных сварах. Пятеро крупных монстров, авангард, держались особняком; может, это и были те самые урук-хай, элита холуев Тьмы, сливки снизу. Рядом с Инглорионом, поглядывая на него, орк помельче отчищал свой отвратительный меч от запекшейся крови — эльф поразился, заметив стальное колечко, продетое через кожу его морды, на надбровной дуге. Неужели тварь, не имеющая возможности постичь даже самые примитивные начала красоты, пыталась украсить себя на свой лад?!

Когда орки уничтожали мост, Инглориону пришлось прокусить губу, сдерживая проклятия. Не стоило послу ехать этой дорогой, но кто ожидал, что дважды битые отважатся на засаду?! Ведь после боя в ущелье третьего дня люди уверяли, что орков в этих Тьмой окутанных горах почти не осталось! Так сказывается человеческая эмоциональность, человеческая поспешность в принятии решений, человеческая небрежность и мстительная глупость! Интересно, как король людей теперь представляет войну в горах и как воевать эльфам, которые не умеют летать, что ни пели бы в балладах об их возможностях?

Инглорион с тоской думал о том, как посмотрит Государыне в глаза. После вот этого — сидения на травке с запястьями, связанными шнурком не прочнее бисерного браслета, и полубезмятежного глазения на орочье колдовство, как люди глазеют на цирковое представление? Ведь гнусно будет пытаться объяснить это бездействие собственным невезением: чужое невезение всегда кажется глупостью, трусостью, даже подлостью, его не прощают… Ах, как благородно и умно было бы умереть на дне пропасти, подумал Инглорион с безжалостной иронией. Умно, благородно, мертвые сраму не имут, о них поют песни, они выглядят гораздо лучше, чем живые проигравшие. Их глупость кажется геройством, а не наоборот.

Впрочем, чересчур ироничный взгляд на вещи — тоже недостаток. Вспомнив об этом, Инглорион в очередной раз грустно признал собственное прискорбное несовершенство. Истинно возвышенный духом воин не усмехался бы про себя, представляя, как эльфийский воин из баллады расшвыривает орду орков голыми руками, воспаряет над пропастью, воззвав к Гилтониэль Пресветлой, и шествует по воздуху, на ходу слагая стихи о славной победе… О нет, нет, так нельзя! Это как-то вульгарно и смешно, царапает за душу и даже похоже на насмешку над собственными святынями.

Устыдившись собственного цинизма, Инглорион, попытался отогнать постыдные мысли. Он, настраивая душу на достойный лад, поднял лицо к солнцу, вбирая в душу ощущение чистого Света, но темные силы не преминули напомнить о себе: орки собирались спускаться вниз. Тот самый, что протянул Инглориону свою грязную окровавленную лапу, поднял его с земли, как поднимают за шиворот нашкодившего котенка, и подтолкнул к проему, открывшемуся в горе.

«Исключительно любезное приглашение радушных хозяев в подгорные чертоги, — подумал Инглорион. — Ну что ж, пойдем. Посмотрим на эту грязную дыру, раз уж вы так небывало милы и считаете возможным позвать эльфа в гости».

Готовясь спуститься в орочью берлогу, Инглорион, хорошо помнивший все, прочитанное и услышанное на эту тему, старательно приготовил себя к темноте, вони и любым мерзостям, но вниз уходила галерея, освещенная странными тусклыми светильниками, нимало не похожими на факелы, скорее чистая, чем грязная, а в ней гулял ветерок и было свежо до зябкости. Запахи оказались не столь отвратительными, как представлялось снаружи; откуда-то снизу тянуло мертвечиной и гнилью, но холодный сквозняк не позволял запаху сгуститься. Пахло костром, кузницей, какой-то убогой едой и орками — но в запахах отсутствовала чрезмерность, потоки воздуха разносили и разбавляли их, делая сносными для восприятия.