Книга Философ - Джесси Келлерман

В полдень я накрывал стол для простого ленча. Альма довольствовалась четвертью плитки шоколада и, грызя его, разговаривала со мной на немецком, единственном языке, который представлялся ей пригодным для рассказов о ее юности. До моего переезда к ней мы беседовали подолгу, но только о философии, так что фрагментарные рассказы Альмы о ее жизни доставляли мне подлинное наслаждение, тем более что со временем я сумел сложить из них связное целое.

Родившаяся в семье музыкальных дел мастеров, она выросла в девятом районе Вены, Альзергрунде, всего в десяти минутах ходьбы от дома Фрейда. Отец ее каждый день уезжал на велосипеде в Оттакринг, там, неподалеку от Гюртель, у него была небольшая фабрика, на которой работало тридцать мастеров, изготавливавших рояли, арфы и клавесины. Альма живо описывала свои посещения этой фабрички: густой, ударявший в голову запах лака, перестук инструментов, мускулистые мужчины в рубашках с короткими рукавами. Отец был заядлым изобретателем и постоянно испытывал устройства, не имевшие к его основному делу никакого отношения.

– Скрипку, которая стоит в музыкальной гостиной, он сделал для меня сразу после моего рождения, – сказала Альма. – И он, и мама умели и изготавливать вещи своими руками, и ценить работу других мастеров. Любовь их друг к другу была, пожалуй, материалистичной, хоть и возвышенно чувственной на свой манер. Я в этом смысле сильно от них отставала, была по натуре их противоположностью. Полагаю, осталась ею и поныне… Ну так вот, скрипка эта попала ко мне словно обвешанной ожиданиями. Думаю, они надеялись, что я вырасту и стану солисткой. Но у меня отсутствовал талант. Усердие, это да, его хватало. Мои учителя вечно твердили, что техника у меня великолепная. И мне пришлось состариться, прежде чем я поняла, что они имели в виду. Сестра как музыкант была на голову выше меня.

– А на чем она играет?

– Играла. На виолончели. Также изготовленной отцом. Но из сестры солистка тоже не получилась – те зачатки честолюбия, какими она обладала, уничтожились ее замужеством.

С ранних лет обе девочки учили английский и французский. Альма, у которой обнаружились способности к языкам, увлеклась античной литературой, и это быстро пробудило в ней интерес к философии. Она в красочных подробностях описывала мне Gymnasium, в которой сдавала экзамены на аттестат зрелости, и Kaffeehaus, куда заглядывала ради пирожных и разговоров. Для молодых и любознательных жителей Вены то было хорошее время. Человек быстро сводил знакомство со всеми – при условии, что он происходил из определенного класса и принадлежал к определенному слою общества, – рассказы Альмы о ее знакомых напоминали мне перекличку, на которую выходят в раю гении и корифеи.

– Рассказывала я вам о моей встрече с Виттгенштейном?

Я покачал головой.

– Его брат, Пауль, – вы ведь знаете, он был пианистом, – так вот, потеряв на войне руку, Пауль заказал отцу клавиатуру, приспособленную к его увечью. Такими уж людьми они были, Виттгенштейны, – откупавшимися от любых проблем. У него также имелись в запасе Равель и Штраус, которые писали ему концерты для левой руки.

Так вот, предполагалось, что клавиатура будет двухуровневой – верхняя половина регистра, скажем, здесь, а басовая под ней. По-моему, отец ее так и не соорудил. Я помню, однако, как Пауль приходил к нам, чтобы обсудить ее устройство. При первом его визите отец попросил меня принести им шнапса, я принесла, и Пауль ущипнул меня за щеку.

Как-то раз он привел с собой еще одного мужчину. Меня этот незнакомец поразил – волосы торчат вверх, глаза вращаются. Пока Пауль разговаривал с отцом, незнакомец то и дело вскакивал, выбегал из кабинета и описывал несколько кругов по вестибюлю, потирая виски и что-то бормоча сам себе, точно сомнамбула. Я сидела на верхней ступеньке лестницы и наблюдала за ним. Он вроде бы и не замечал моего присутствия, но вдруг остановился, взглянул прямо на меня и спросил, чему нас учат в школе. Вы, может быть, помните, одно время он служил сельским учителем. Ну и соответственно, держался в вопросах образования мнений самых строгих. Я рассказала ему о нашей школьной программе, и он принялся поносить меня за ее несовершенство – как будто это я ее и составила.

– Сколько вам было лет?

– Да не больше пяти-шести. Мне он показался каким-то дикарем. Совершенно не умевшим разговаривать с людьми. Я это даже тогда поняла. Его брат вышел на шум из кабинета и закричал: «Черт возьми, Люди. Оставь бедную девочку в покое». Ну, тем все и кончилось. Виттгенштейн бросил на меня взгляд – никогда такой ненависти не видела, – ушел, крадучись, на кухню и просидел там до конца визита.

У меня, пока я ее слушал, понемногу отвисала челюсть.

– О боже.

– Да уж, – сказала Альма. – Странный он был человек.

– Это невероятно.

– О нет, все так и было, уверяю вас.

– Да я не о том – просто я знаю людей, которые пошли бы ради такой встречи на убийство.

– Ну, значит, они глупцы. Давайте не будем числить среди тех немногих вещей, за которые стоит убить, право терпеть наскоки бесцеремонного безумца.

Она прямо и без сожаления сказала мне, что замужем никогда не была – махнула рукой на уговоры родственников и поклонников и решила посмотреть мир, передвигаясь по нему на судах и самолетах, трясясь на давно списанных самыми разными странами джипах, которыми управляли беззубые, вооруженные винтовками мужчины. Китай, Россия, Египет… страны, по которым она, молодая женщина, путешествовала в одиночку, переживали в ту пору нелегкие времена. В пятидесятых-то, а? Мне и представить себе такое путешествие было трудно. В Афганистане она попала под обстрел. В Пенджабе чудом выжила при крушении поезда. В Бирме ее едва не посадили в тюрьму. Она была в Гане в тот день, когда Нкрума провозгласил независимость этой страны, однако празднества пропустила, потому что малярия на месяц приковала ее к больничной койке. «Если соберетесь туда, – сказала Альма, – настаиваю, и в выражениях самых сильных, прихватите с собой накомарник».

В конце концов странствия Альмы привели ее в Соединенные Штаты, и она прожила здесь четыре года, изучая страну. Одним из многих ее приключений стала поездка на мотоцикле из Нью-Йорка в Сан-Франциско. Она редко останавливалась в каком-либо месте на срок, позволявший завести знакомства. «В этой стране то, чего тебе не удается увидеть, куда интереснее того, что ты видишь», – сказала Альма. В 1963-м она приехала в Кембридж, нашла в частной школе работу – преподавала немецкий язык. Думала провести здесь не больше года, однако, по некоторым причинам, – тут Альма запнулась, – по некоторым причинам осела в городе.

Но как же она скучала по Вене! По культуре этого города, по его образованности, жизни. В Вене, куда ни взгляни, видишь музыку, искусство. И все до невероятия романтично. Как-то раз она попала на вечеринку в дом, хозяину которого принадлежала дюжина Климтов, – так один из них висел у него в кухне, на дверце холодильника. В сезон балов празднества шли один за другим, то были оргии вина и вальсов, продолжавшиеся до пяти утра, когда двери танцзалов распахивались и все высыпали наружу – мужчины врезались в фонарные столбы, женщины, босые, в одних сорочках, бегали по улицам. Те же, кому хватало сил и прозорливости, отправлялись, собравшись с духом, на поиски Katerfrühstück’а – раннего завтрака, состоявшего из соленой селедки и крепкого кофе, каковые гарантировали избавление от смертельного похмелья.