Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

— Не знаешь речовку? — щурится Феликс.

Что еще за речовка? Я молча пожимаю плечами.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим, — почти шепотом произносит Брена. — Густав и Арношт не из нешарим, так что по правилам мы не должны использовать ее сейчас.

— Темпо нешарим? — переспрашиваю я.

— Да. — Феликс кивает. — Это значит: вперед, вперед, вперед, нешарим. Это наша речовка. На случай, когда играем против других комнат. Ее сочинил Франта. Он наш тренер.

— У нас и тренер есть?

— Разумеется, есть! — говорит Феликс. — Что за команда без тренера!

— У нас есть команда? — все еще не верю я.

Брена рассмеялся:

— Конечно! Отличная команда. Намного лучше «Спарты Терезин», за которую играют Густав и Арношт. Несколько недель назад мы их разгромили шесть — один.

— Семь — один, — поправляет его Феликс.

— А меня возьмете? — спрашиваю я.

— Ты же из нешарим? — вопросом на вопрос отвечает Феликс.

— Ну да.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим! — Брена нараспев произносит волшебное заклинание, покачивая в такт головой.

Я повторяю за ним:

— Рим, рим, рим, темпо нешарим.

— Рим, рим, рим, темпо нешарим! — подхватывает Феликс, и вот мы уже проговариваем эти слова все вместе громким шепотом, сблизив головы, почти соприкасаясь лбами.

— Пошли! — кричит нам Коко с другого конца поля. — Хватит болтать!

Феликс хлопает меня по плечу и подталкивает к моей части поля.

И не то чтобы башмаки вдруг сделались удобнее или мои легкие вдруг вспомнили, как работать на высоких оборотах, но что-то изменилось. Теперь каждый раз, когда я даю маху — то есть примерно каждые тридцать секунд, — я бормочу себе под нос: «Рим, рим, рим, темпо нешарим» — и сразу происходит что-то… не знаю что, но мне становится лучше. По крайней мере, уже не так скверно.

Феликс передал мне мяч, и на этот раз мне удалось его удержать. Хотел ударить по воротам, но вместо этого, как раз когда Педро уже набежал на меня, сделал обратный пас Феликсу, и тот проскочил мимо Эриха.

Четыре — два.

Рим, рим, рим, темпо нешарим, твержу я себе снова и снова, и дыхание выравнивается, подстраивается под нашу речовку.

Гида ведет мяч мне навстречу, и вдруг я разгадал его маневр: он хочет сделать финт вправо, а свернуть влево. И я просто взял и выставил ногу слева от него. Мяч у меня, и я посылаю его Феликсу.

Четыре — три.

Рим, рим, рим, темпо нешарим, крутится само собой в голове. Уже нет надобности думать о словах, и голос, который их твердит, мой и в то же время не совсем мой. Несколько голосов сразу. Лучше всех я различаю Феликса и Брену, но есть и другие.

Франта. Хотя я почти не знаю нашего мадриха, но я слышу его громкий и ясный голос, ведь это он придумал, что мы — нешарим. Он объясняет нам разные вещи, и читает книги, и велит подниматься по утрам. Вот почему голос его всегда и очень решительный, и очень добрый, вместе и то и другое.

Мяч летит в мою сторону. Рим, рим, рим, темпо нешарим! И это еще не все голоса. Я слышу и папу тоже. Да, конечно, я его слышу. Папа всегда уговаривал меня не унывать, если что-то не получалось. Говорил, что у меня все получится, стоит только захотеть и как следует сосредоточиться. Он помог мне подняться, когда я учился кататься на велосипеде и в первый же день упал. Он присел на корточки, обнял меня, вытер кровь с разбитой коленки. Спросил тихонько, готов ли я попробовать снова. Да, ответил я. И пять минут спустя я уже ехал на велосипеде так, словно отроду умел им управлять.

Странное дело, все это время я старался не думать о папе. Уже несколько месяцев. Не хотел плакать снова и снова. Но на этот раз при мысли о нем мне становится не только грустно. Да, мне грустно, и все же я чувствую что-то еще. Как это называется, когда тебе уже не кажется, что все и дальше будет так же скверно, как было до сих пор. Что это за чувство — будто в этом месте, в Терезине, может найтись и что-то хорошее?

Мяч у меня, я оглядываю поле. Прямо передо мной Гида. Педро и Эрих в стороне, караулят Феликса. Если я сумею обойти Гиду, все решится в поединке между мной и Коко, их вратарем. Попотчую-ка я Гиду его собственным снадобьем — финт вправо, а сам влево. И знаете что? Я уже стремительно веду мяч к воротам. Коко согнулся и ждет. Моя левая нога опорная, правая сейчас ударит.

Рим-рим-рим, темпо нешарим.

Я врезал по мячу сильно-сильно, как еще ни разу в жизни не бил. Но мяч издал какой-то неправильный звук, словно пукнул, сложился пополам и прокатился всего на пару шагов вперед. Голоса в моей голове стихли. И вот я в полной тишине стою на бастионе и смотрю на эту странную вмятину в грязи.

— Ох ты! — Коко горестно покачал головой, подбежал ко мне. Догнал меня и Феликс, подобрал сдохший мяч, сплющил его руками — тот пукнул в последний раз.

— Говорил же я, ему вот-вот конец. — Гида тоже подошел к нам.

— Простите, — бормочу я, но меня как будто никто не слышит.

— Вроде у комнаты девять есть приличный мяч, — говорит Феликс.

— Может, тряпочный погоняем, как на прошлой неделе? — предлагает Коко.

— Ни за что! — Гида и слушать не желает. — Уж лучше жестяная банка, чем эта штука.

— Нет, не лучше! — упирается Коко.

— Да ладно, — махнул рукой Феликс. — Все равно возвращаться пора. Ничья.

— Ничья? — взвился Коко. — То есть как это? Мы выиграли! Четыре — три.

— Миша забил бы, — возражает Феликс. — Ты же видел, он…

— Забил бы, — ворчит Пудлина. Он подхватывает плоскую грязную лепешку и швыряет ее в сторону лагеря — просто так, никуда не целясь.

Они побежали вперед, под горку, перебрасываясь сплющенным мячом и споря о счете в игре. Я оглянулся на дома по ту сторону реки, раз-другой глубоко вздохнул и помчался следом за всеми.

26 ноября 1942 года

— Эй, — говорит Иржи, — хочешь анекдот?

— Конечно, — говорю я.

— Ладно. — Иржи распрямляется, опираясь на грабли. — Значит, два еврейских мальчика идут по улице в Праге, их останавливают эсэсовцы и спрашивают: «Кто начал войну?» Еврейские мальчики отвечают как учили: «Евреи». Эсэсовцы остались их ответом довольны и пошли дальше. Но тут они слышат, как мальчики о чем-то говорят между собой и смеются. Наци возвращаются и спрашивают: «О чем вы сейчас говорили? Над чем смеялись?» Один из мальчиков отвечает: «И велосипедисты». Эсэсовец, сбитый с толку, спрашивает: «Почему велосипедисты?» Мальчик пожимает плечами и отвечает: «Не знаю. А почему евреи?»

Я улыбнулся, но не засмеялся по-настоящему.

— Не дошло? — спросил Иржи.