Книга Очень страшно и немного стыдно - Жужа Д.

Ей так хочется помочь мужу, но, к сожалению, ее уму это не под силу. Смешная, с ямочками на щеках Жоржетта.

Да, вчера приезжали Луи с Большой Ирен, Поль Нуже, Марсель в новых очках, Камиль и брат Рене – Поль.

Рене фотографировал, а остальные, лежа на земле, изображали звезду. На них косились прохожие и показывали пальцами дети. Луи кричал всем, что они и сами не рады такому их использованию, но, к сожалению, поделать ничего не могут, потому что Рене – гений и они собрались здесь, чтобы быть его музами. Одна старушка в серой шляпке перекрестилась. А Луи все орал, что они создают иной мир и свидетели этого должны только радоваться. Потом вся компания встала на фоне каменной стены, и каждый делал вид, что отгрызает от нее по куску. Было шумно, прохожие переходили на другую сторону дороги, а Рене веселился больше всех. Ей-богу, когда Рене фотографирует, он становится безумным, отпускает на волю детство. Всегда такой сдержанный, он превращается в хулигана, способного на дерзость. А вот рисование – это серьезно, это кропотливое изображение логических построений, в которых нет ни одной случайной детали, какими бы безумными на первый взгляд они ни казались.

К вечеру все вернулись домой. Там Рене позировал сам: взял в руки трость, лицо спрятал, поставил на колени холст, а голову накрыл одеялом. Попросил снять его с закрытыми глазами. А потом – в котелке. Ему казалось, что в нем он становится невидимым. Обезличенным, человеком из толпы. Никем.

Дальше снимали двойной портрет, Рене сидел за Жоржеттой, изображая ее тень. Потом пили кофе и спорили о теме раздвоения. Когда совсем стемнело, стали придумывать, как назвать уже написанные работы, потому что названия картин не содержат объяснений, а картины в свою очередь не иллюстрируют своих названий.

Заголовок не должен учить – только завораживать и удивлять.

Поль залез на стул и кричал, что заголовки выбираются им таким образом, чтобы помешать зрителю поставить картины в успокоительную область, куда в противном случае завел бы его машинальный ход мысли, преуменьшив истинный масштаб полотна.

Les titres sont choisis de telle façon gu’ils empêchent aussi de situer mes tableaux dans une région rassurante…[1]

Я тоже считаю, что разногласие между названием и картиной способствует волшебному удивлению, которое Рене считает главным предназначением искусства.

Так они дурачились вчера до полуночи, потом вынесли в сад стулья, Жоржетта притащила маски и всех заставила их надеть. Я путался – узнавал запах, но не узнавал лицо, и всех это очень веселило. Два раза чуть не поранился о юкку. Кто догадался эту гадость посадить у самого дома – неизвестно. Совсем уже в темноте, когда я умирал как хотел спать, они орали что-то, прославляющее Босха, про волшебный реализм Бельгии и что этот самый реализм, как разновидность европейского романтизма, имеет свои национальные особенности. Лучше бы спать шли, ей-богу.

– Объясни это проще! – кричал Марсель и нагибался, близоруко шаря в траве руками – его новые очки постоянно сваливались.

– Короче говоря, берется голубка и засовывается в задницу начальника вокзала! – кричал на него Поль.

А Рене показывал неприличное рукой.

– Гислен, прекрати! – Жоржетта так называла Рене, когда хотела ему насолить. Он ненавидит свое второе имя.

– Это не я сказал! – не унимался Поль.

– Тем более нечего повторять чужую чушь!

– Это, между прочим, сказал Пикассо про сюрреализм!

– И что? Почему мы должны повторять его чушь? – кричал Марсель.

– Не должны! – орали они хором.

– Пикассо раздражает сюрреализм! – Поль замахал над головой шляпой.

– То есть его раздражает знание абсолютной мысли, – подытожил Марсель – он всегда говорит очень красиво. И точно. – Мы, – продолжил он, – мифопоэтическое направление, восходящее к искусству великого Иеронимуса! Вы вспомните, как он легко переводил сложнейшие алхимические, астрологические, фольклорные символы на язык художественных образов! Даже его бесконечные фоны-пейзажи есть символ высшей духовности, к которой стремится грешное человечество.

Потом хором цитировали Метерлинка:

– Символ – это сила природы, разум же человека не может противостоять ее законам. Если нет символа, нет произведения искусства!

А сейчас Рене ждет реакции Копченого. Тот в свою очередь ждет объяснений от Рене. Рене морщится, но молчит. Он считает это невозможным – объяснять свои работы. Опять вмешивается Жоржетта:

– Перед окном, которое мы видим изнутри комнаты, Рене поместил картину, изображающую как раз ту часть ландшафта, которую она закрывает. Таким образом, дерево на картине заслоняет дерево, стоящее за ним. Для зрителя дерево находится одновременно внутри комнаты на картине и снаружи в реальном пейзаже.

– Вот как, оказывается! А я и не заметил. – Копченый встает, делает шаг к мольберту и наклоняется к нему плотным корпусом. Пиджак на спине идет складками, тоже морщится в непонимании. – Действительно, тут еще картинка перед окном. Как смешно!

Рене молчит. Он не находит в этом ничего веселого.

Копченый ждет, а Рене продолжает молчать.

Ну почему же он молчит? Почему он не скажет, что именно так мы видим мир. Мы видим его вне нас и в то же самое время видим наше представление о нем внутри себя. И что таким образом мы иногда помещаем в прошлое то, что происходит в настоящем. И, значит, время и пространство освобождаются от того тривиального смысла, которым их наделяет обыденное сознание!

– Интересно! – Кажется, что Копченый водит по холсту носом. – Действительно, вы посмотрите! Возле окна картина, на которой изображена та же часть пейзажа. Какой вы шутник! Как вам такое в голову идет?

Копченый загородил собой холст, и мне, чтобы видеть хоть что-нибудь, пришлось встать слева от него. Хорошая работа. Молодец, Рене. Смотришь на нее, и правда приходит это волшебное ощущение – острая радость расшифрованного смысла. И главное, что это расшифровка не сюжета и не содержания, а таких тонких нюансов восприятия мира, которые до сих пор, казалось, ты совсем не замечал. А через это к тебе приближается понимание общей мировой концепции.

Вокруг смеются – оказывается, все давно смотрят на меня. Вот, ей-богу, слабоумные. Даже Жоржетта, думаю, не понимает Рене до конца. А я понимаю, я вот сейчас могу поклясться, что это одна из его самых сильных работ. Уверен, что Рене повторит ее еще не раз. И готов биться об заклад на что угодно, что висеть ей в лучших музеях мира. А вы смейтесь, смейтесь, дураки.

Бегу в коридор, чтобы никого не смущать.

– Ну, уж если быть честным до конца, – Копченый говорит это извинительным тоном, – на мой вкус, ваши картины, господин Магритт, как бы это так выразиться, немного того, холодноваты. Предметы с дохлятинкой. Все вроде то. Но нет в них жизни. Они как чучела всего живого. Даже когда Жоржетту пишете – она получается манекеном.