Книга Блуд на крови - Валентин Лавров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сделайте, как находите нужным.
Малевский обрадовался:
— И пообедаем, и поужинаем, и… позавтракаем.
Дав указания по службе, Малевский с певицей через пятнадцать минут катил в коляске на Никольский проспект, что на Выборгской стороне, к себе домой.
В пылу страсти Малевский совершенно забыл про маленький пустяк. Минувшую ночь Анюта, по обычаю, провела у него в постели. Утром, отправляя ее на квартиру, которую он снимал в доме Шестаковой, это угол Петербургского проспекта и Новоизмайловского в Нарвской части, Малевский обещал:
— Вечером пришлю за тобой коляску!
Весь день Анюта томилась и жила лишь одним — встречей с любимым. К семи вечера она сидела одетая возле окна и ждала коляску. Улица была пустынна. Шел проливной дождь, и люди спешили спрятаться в дома.
Большие часы пробили восемь, девять, а затем и десять раз.
«Господи, не случилось ли чего с ним? — взволнованно думала Анюта. — Не простудился ли, не заболел? Ведь говорила ему утром, чтобы калоши надел, а он в легких штиблетах направился. Надо самой ехать на Никольский проспект, да денег на извозчика нет. Впрочем, пойду пешком. Промокну? Не беда! Вдруг я Сенечке нужна?»
Сказано — сделано. Раскрыв зонтик, Анюта отправилась через весь город к возлюбленному.
* * *
С темного неба беспрестанно хлестали потоки холодного дождя. Фонари в большинстве были задуты ветром, а те, что горели, почти ничего не освещали, лишь своими неверными мерцающими пятнами обозначая улицу.
Поначалу Анюта пыталась выбирать дорогу посуше, но налетел ветер, вырвал из рук зонтик и унес во мгу. Расстроенная, она тут же наступила в глубокую лужу, и ее казимировые штиблеты наполнились водой, зачавкали при каждом шаге. Вскоре промок насквозь и длиннополый бурнус с капюшоном.
«Господи, — шептали ее уста, — за что мне такая мука? Почему все-таки Семен не прислал за мной экипаж?»
Как бы то ни было, промокнув и продрогнув, валясь с ног от усталости, Анюта с каждым шагом приближалась к дому Малевского.
Она вышла на набережную Черной речки, оставила слева Головинский мост, миновала и Головинский дворец и, облегченно вздохнув, повернула направо — на Никольский проспект.
В угловой комнате, где размещалась спальня Малевского, сквозь плотно задвинутую штору желтел огонек керосиновой лампы.
У Анюты обрадованно забилось сердце. «Как хорошо, он дома! — думала Анюта. — То-то обрадуется моему приходу!»
Двери черного хода были не заперты. Не встретив никого из прислуги, она сняла с себя ставший тяжеленным бурнус, сбросила штиблеты и, оставляя на паркете мокрые следы, отправилась к спальне. К своему удивлению, она услыхала несшиеся оттуда голоса. Один принадлежал Малевскому, а второй был… женским.
Обмирая от страшного подозрения, она толкнула дверь. Та оказалась закрытой на ключ изнутри. Голоса тут же смолкли.
Анюта вновь и вновь толкала дверь и сквозь слезы крикнула:
— Открой! Открой, иначе я…
Из-за дверей раздался пьяный и неожиданно веселый голос Малевского:
— Не шуми, дружок! У меня деловое совещание.
Он помолчал и вдруг залился смехом, словно его озарила забавная идея:
— Я проводил опыт. Вполне научный. Выяснял: в какой степени внешнее сходство соответствует внутреннему, так сказать, содержанию. Делаю вывод: не соответствует. Испытания продолжаю далее. О результатах доложу особо.
И вдруг резко сменил тон, нарочито строго произнес:
— Дружок, быстро — аля-улю! — домой. Не нарушай чистоту эксперимента. Завтра я сам приеду к тебе. Поедем в ювелирный. Куплю подарок.
Анюта вдруг поняла свое бессилие. Ее всякий может оскорбить, унизить, плюнуть в душу. Даже тот, кого она любила больше своей жизни.
Чтобы обдумать себя, свое положение, она на плохо слушающихся ватных ногах отправилась в соседнюю комнату — там был кабинет Малевского. Она ярко, со всеми натуралистическими подробностями представила себе то счастье, которое испытывает вот здесь, за этой тонкой стенкой, ее соперница. Дико завыв, повалилась лицом вниз на козетку, обитую красным, словно свежая кровь, шерстяным репсом.
Ей хотелось в одно и то же время с лютой, истинно звериной жестокостью расправиться с изменщиком и любить его нежно, забывая о стыде, доходя до крайних степеней разврата и унижения.
Вдруг она вздрогнула: в коридоре послышались быстрые легкие шаги и стук закрываемой двери внизу.
— Эта женщина ушла, — глухо произнесла Анюта. — Но это ничего не меняет. Я так устала от страданий. Господи, прости меня, больше не могу. Я знаю, где револьвер…
Она чиркнула серником, зажгла две свечи, стоявшие в подсвечнике. Выдвинула верхний ящик. Там желтовато блестел четырехзарядный «кловерлиф» — новейшая модель Кольта. Анюта написала на большом листе бумаги, нервно вдавливая карандаш: «Семен Францевич, умираю, но молюсь за вас. Пошли Господь вам счастья. А.»
Она приставила револьвер к груди, чуть ниже соска, с силой нажала на курок. Выстрела не последовало. Еще и еще нажимала несчастная женщина — «кловерлиф» не стрелял. Тогда Анюта стала нервно вертеть оружие и наконец сняла с предохранителя. Направила в потолок — надавила на курок раз, затем другой. Прогремели два выстрела, с потолка посыпалась легкая пыль.
Дверь тут же распахнулась. В халате стоял встревоженный Малевский:
— Не безобразничай! Ты не жена, чтобы распоряжаться моей свободой. Дай сюда револьвер! — И он, шагнув вперед, протянул руку.
Вдруг страшная мысль пронеслась в ее сознании. С легкой улыбкой она сказала:
— Теперь мы уже никогда не изменим друг другу! — и выстрелила почти в упор.
Малевский ахнул, схватился за грудь и вдруг повалился вперед, стукнулся головой о кресло. Анюта направила «кловерлиф» ему в затылок и выпустила еще одну пулю.
Тело дернулось, мелко забилось в предсмертных судорогах. Вокруг головы расползалась большая лужа черной крови.
— Прощай, милый! Прощай, моя большая любовь… — шепотом произнесла Анюта. Чтобы запечатлеть последний поцелуй на устах убитого, она встала на колени, перевернула голову и в ужасе отпрянула. Еще минуту назад блиставшее красотой лицо превратилось в бесформенную кровавую маску.
Анюта быстро, не раздумывая, вставила дуло револьвера себе в рот и нажала на курок. Выстрела не последовало — кончились патроны.
В тот же миг в кабинет вбежала прислуга. Герасим приказал:
— Лизавета, несись в полицию. А я эту потаскуху постерегу. — И он грубо вырвал из рук Анюты «кловерлиф».
На судебном процессе обвинитель Плющик-Плющевский, картинно вздымая руки, пытался внушить присяжным, что «убийство всегда есть убийство, ибо оно лишает человека священного дара — жизни». Как-то особенно ласково поглядывая и в зал, и на присяжных, обвинитель торжественно произносил:
