Книга Дневник - Витольд Гомбрович

P.S. В своей статье в «Ведомостях» о собрании фельетонов Хемара, для которого он не скупится на самые лестные похвалы («самая умная книга из всех изданных в эмиграции»), Гетман оговаривается, что его похвалы не находятся в какой-либо связи с экзальтированным энтузиазмом, которому Хемар дал волю в своей о нем последней статье. Так вот, в последнем номере «Ведомостей» читаем письмо Хемара в редакцию: «Поздравить знаменитого Мацкевича… Какой прекрасный урок, как надо писать эссе!»

Но не о эссе Мацкевича о нем, о Хемаре, а о следующем, посвященном книге ген<ерала>. Прагловского, которую Гетман называет «великолепной» или чем-то вроде этого. Поздравить! Не прошло и трех месяцев, а у нас уже есть четыре шедевра. Только жить и не тужить в этом клубе взаимного восхищения.

Суббота

Моя полемика с Баськой Шубской в «Ведомостях», к которой присоединилось пятнадцать человек, вызвала возмущение моих друзей; они мне пишут: где это видано, чтобы серьезный писатель так опустился! Еленьский говорит, что все они еще пребывают в условностях этикета и совершенно не понимают происходящего. Он прав. Слезть с пьедестала, прогнать двор и лейб-гвардию, раздеться догола, повесив на гвоздике горностаи, и выйти на улицу, чтобы сразиться с первым встречным — да, это по мне. В кулачном бою куда-то улетучивается все искусственное «превосходство» писателя, опирающееся на этикет и церемониал, исчезает дистанция, защищающая его от читателей, зато с тем большей жестокостью о себе заявляет ужасная, мучительная проблема истинного превосходства и реальной ущербности. Я уже давно говорю, что суд низшего задевает и причиняет боль подобно «слишком тесной обуви», и неправда, что нас, «писателей», ничего не трогает.

И даже хорошо, что этот кулачный бой начался с женщины. Писатель и женщина, вот два нежных и подверженных опасностям созданья, так что даже прекрасно, что мы подрались. Наверняка было бы гораздо интереснее, если бы я подошел к этому противостоянию более серьезно, но и так факт, что я публично призвал Басю признать собственную ущербность и мое превосходство, имеет свое значение. Эта полемика, позволю себе скромно заметить, единственная в истории литературы. Слава Баське и мне!

Легко понять, в чем трудность и кошмар проблемы. Бася, как любой человек, может видеть мир только своими собственными глазами и думать своим умом. Даже если она скажет: «этот выше, лучше меня», то это именно она, а не кто-то другой так решил. И даже если бы она сказала, что верит в превосходство Эйнштейна, потому что так ей сказали знающие люди, то опять-таки именно она, а не кто-то другой, должна решить, что этим конкретным специалистам можно верить. Так вот, то, что каждый — хочет он того или нет — должен быть центром своего мира и высшим судьей, вступает в резкое противоречие с объективизмом, который велит нам признавать чужие миры и чужие точки зрения. Незадача тех, кто бросился к Баське на помощь а мне на погибель, коренится как раз в том, что, объективно говоря, трудно допустить, что все, кто меня хвалит, сплошь кретины, но опять-таки, нельзя увидеть чужими глазами, и уже с этой перспективы, все мои хвалебщики вместе со мной — кретины. Противоречие. Inde irae[310].

Конечно, если бы я все это принял более серьезно… Тем не менее для меня это был поучительный опыт. Самое главное, что после этой стычки я почувствовал себя гораздо лучше в отношениях с Басей, чуть ли не на дружеской ноге; интересно, а как она? Если и она тоже, то разве это не доказательство, что легче снести пытку высшее-низшее, когда ее обнажишь, а не когда она обернута в реверансы, манеры, околичности, притворства и прочее лицемерие.

Среда

Самый глубокий разлом человека, его кровавая рана проходит по линии «субъективизм-объективизм». Разлом фундаментальный, отчаянный. Соотношение субъект-объект, то есть сознание и предмет сознания, является исходным пунктом философского мышления. Представим себе, что мир свелся к одному-единственному предмету. Если бы не было никого, кто осознал его существование, предмет не существовал бы. Сознание вне всего, оно — последняя инстанция, я осознаю свои мысли, тело, впечатления, ощущения, и лишь поэтому все это для меня существует.

Уже на самых ранних этапах мысль разбивается у Платона и Аристотеля на мысль субъективную и объективную. Через Фому Аквинского Аристотель разными путями доходит до нашего времени, а Платон через св. Августина, через Декарта, через ослепительный взрыв кантовской критики и из нее выходящую линию немецкого идеализма, через Фихте, Шеллинга, Гегеля, через гуссерлевскую феноменологию и экзистенциализм доходит до мощного расцвета, даже более яркого, чем во дни своего явления миру. Что же касается мысли объективной, то она воплощается сегодня прежде всего в католицизме и марксизме, но марксизм не является, как говорил сам Маркс, философией, а католицизм — это метафизика, опирающаяся на веру, довольно парадоксальная субъективная убежденность в том, что объективный мир существует.

Хотите найти субъективизм и объективизм в изобразительном искусстве? Смотрите. Разве ренессанс не объективизм, а барокко не субъективизм? В музыке Бетховен — субъективный, а Бах — объективный. А какие только умы не высказывались в пользу субъективизма! Художники, мыслители как Монтень или Ницше… а если бы вы захотели увидеть, насколько глубоко в нас всё еще истекающее кровью раздвоение, прочитайте исполненные драматизма страницы сартровского «Бытия и Ничто», на которых он решает странный вопрос: существуют ли люди, кроме него самого?

Я говорю «странная проблема», потому что существование других людей — самая очевидная, самая ощутимая реальность, а для Сартра-экзистенциалиста — впрочем, и марксиста, и моралиста — было чуть ли не делом жизни и смерти эту реальность признать. Однако после основательного анализа этой проблемы у Декарта, Канта, Гегеля, Гуссерля он вынужден признать, что существование другого человека неприемлемо для мышления точного, философского. А почему? А потому что в конечной своей сущности я являюсь, как уже было сказано, чистым сознанием, субъектом… А если бы я допустил, что другой человек тоже сознание, то в тот же самый момент я превратился бы в объект для чьего-то чужого сознания, то есть стал бы вещью. В точном мышлении не могут существовать два субъекта, одно исключает другое.

Невеждам, для которых философия сплошной бред, потому что они ничего в этом не понимают, позволю себе обратить внимание, что над аналогичным противоречием ломают головы, например, физики (волновая и корпускулярная теории природы света, двойственное понимание электрона, continuum Эйнштейна и теория Планка). Везде, везде самая глубокая мысль человека разбивается об эту внутренне непримиримую двойственность интерпретации. Потому-то человек и представляет для себя такую загадку.

Но для польских мыслителей это пустяковая проблемка, чепуха, в самый раз для эгоцентриков и снобов, а также прекраснодушных идеалистов.

И вот что интересно: это фундаментальное противоречие дает о себе знать, когда мы попытаемся понять, что есть сознание как таковое, чистое сознание — поскольку сознание должно всегда быть сознанием чего-то, оно относительно, я могу осознать форму этого стола или движения вон той коровы, но сознание в отрыве от объекта немыслимо, поскольку сознание — это осознание чего-то. Так что здесь закон тождества, что А равно А, не работает — снова неразрешимое фундаментальное противоречие для нашего мышления, и это приводит нас к экзистенциалистской формуле, которая делает более рельефной эту нашу фундаментальную «несостыковку», эту неуловимость сути человека: «человек это то, чем он не является, и не то, чем является».