Книга Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов

В длинной и путаной статье Бориса Парамонова с диковатым названием «Портрет еврея», где есть масса натяжек и ничем не обоснованных утверждений, начальная формула, что Эренбург — советский литературный Микоян, убедительно свидетельствует, как не очень хлесткое поверхностное сравнение грубо извращает более сложную суть явления. Эренбург никого никогда не предавал и не участвовал ни в каких политических комбинациях, не говоря уже о том, что аббревиатура НКВД и фамилия Ежова не являлись предметами его поклонения, как у Микояна.

В статье Парамонова Шпенглер соседствует с Ницше, а Лев Шестов подпирает Бергсона. В расхристанном винегретном тексте легко отыскать асе что хочешь, кроме нормального, трезвого разбора возникшей проблемы — вдобавок возникшей скорее в голове и душе автора, чем в общественном сознании. Русские литераторы побаиваются Парамонова, имеющего неограниченный доступ к микрофону радиостанции «Свобода» и частенько безосновательно разносящего в пух и прах непонравившихся лиц. Иногда к пуху и праху примешивается грязноватая ирония и странные намеки.

Расчет Парамонова на неосведомленность читающего журнал «Звезда» равен неосведомленности того, кто насек эту нелепую окрошку. В претенциозных рассуждениях, однако, необъяснимым образом обнаруживается один пассаж, на который стоит обратить внимание: «Для того чтобы Эренбург перестал искать художественную идентификацию и окончательно осознал в себе еврея, потребовался Холокост — это всемирно-историческое доказательство от противного автономности еврейства, его самодостаточности, несводимости его судеб к каким угодно культурным проблемам».

Каково?! Давайте задумаемся над тем, кому была бы угодна высказанная мысль, особенно касающаяся Холокоста. Холокост — общечеловеческое явление, в данной политико-экономической ситуации обрушившееся на евреев. Так кому выгодны рассуждения об «автономности еврейства» и «его самодостаточности»?

«Оказалось, что „просто“ быть евреем, вне поэзии и вне России, вне коммунизма и вне кубизма — уже достаточно высокий жребий, — продолжает Парамонов. — Эренбург нашел человека — в себе…»

Я обрадовался, медленно следуя за течением мысли автора, неосторожно полагая, что в нем проснулось, наконец, что-то человеческое, интеллигентное, сочувственное, но в наступившее мгновение тут же получил, как любил выражаться Юрий Трифонов, в носаря!

Эренбург нашел, конечно, человека — в себе, но, по мнению Парамонова, «этим человеком был — еврей». Совершенно очевидно, что Парамонов не читал книги стихов «Опустошающая любовь», а писать статью под неприличным названием «Портрет еврея», не познакомившись с ней, есть свидетельство непрофессионального отношения к поставленной задаче — во что бы то ни стало выдать Эренбурга за того человека, которым он никогда себя не ощущал.

«И в дальнейшей его жизни, несмотря на все ее компромиссы…» Кто бы затевал разговор о компромиссах?! Я никогда бы не посмел напоминать Парамонову о компромиссах в жизни, если бы он не бросил Эренбургу этот упрек. Уж на какие компромиссы шел и идет сейчас Парамонов в куда более легких обстоятельствах, начиная с уловок, к которым он прибегал, чтобы эмигрировать в Америку, и кончая критикой Шафаревича, которого он, по собственному признанию, не то чтобы любит, во всяком случае относится с приязнью, о которой автор «Русофобии» даже не подозревает и не мог бы заподозрить, услышав ту околесицу, которую Парамонов пускал в эфир в обозримом прошлом. А разве называть Александра Исаевича Солженицына выдающимся шоуменом XX века — это не уступка определенным силам? Или, еще не читая книги «Двести лет вместе», объявить о выходе «мировой сенсации»?

Не Парамонову упоминать о жизненных компромиссах в эпоху, когда он нежится в лучах американского благополучия и абсолютной интеллектуальной безнаказанности.

У Эренбурга затем «появляется некая монументальность, — снисходительно роняет Парамонов. — Сквозь лицо носителя определенной биографии проступили черты духовного типа».

Парамонов сразу оговаривается, что не хотел бы прослыть филосемитом. Судя по статье, ему это, слава богу, не грозит. Уезжая из России, он был вынужден, по его собственному радиопризнанию, жениться на еврейке — вот и весь филосемитизм.

Приведенная цитата показывает и то, что Парамонов не знает довоенных эренбурговских текстов, и то, что он различным исканиям, в том числе недолгому увлечению католицизмом, придает непомерное значение и толкует их неправильно и произвольно, и то, что в своем отношении к еврейству Эренбург не изменился с дней бурной политической и литературной молодости ни на йоту, о чем Парамонов намеренно умалчивает.

Ничего общего с Анастасом Микояном. Ну ровным счетом ничего. Однако заметим, что в статье верно указывается, что «сквозь лицо» Эренбурга проступают черты «духовного типа», но черты этого типа извращены Парамоновым и не поняты им.

Приподнимая краешек завесы

Оставляя без поддержки понравившуюся вещь и смягчая удар пустым обещанием, Эренбург не хотел задеть коллегу по движению сторонников мира — человека обидчивого и амбициозного, с которым находился в приятельских отношениях и чем, по всей видимости, дорожил. Он издавна симпатизировал Александру Корнейчуку, а в повести был описан отчасти дом на Чудновского, 5, и не узнать знакомые характеры Эренбург просто не мог, тем более что в тексте присутствовала глава о Лапине и Хацревине. Я по наивности считал, что набросил на события достаточно плотное покрывало. Но Эренбург легко приподнял краешек завесы. Эренбург ценил в Корнейчуке природный драматургический талант и желание дистанцироваться от наиболее одиозных представителей националистических кругов и сталинской системы, хотя это сделать было трудно. Страх перед Берией и украинскими берианцами сидел в нем глубоко.

Брат Корнейчука — по-домашнему: Юзек, Иосиф Корнейчук — носил звание комиссара госбезопасности не то 2-го, не то 3-го ранга и какое-то время едва ли не начальствовал над крупным лагерем или даже лагерями где-то на Печоре. Похоронен он на Новодевичьем кладбище в Москве. На могильном камне указан род занятий Юзека. Впрочем, брат за брата не в ответе. Лотта испытывала к Юзеку резкую антипатию, как и он к ней, и старалась исчезнуть до появления чекиста на Чудновского. Дом оставался без хозяйки. Брата принимала Юлишка. Меня и сестру мать забирала на целый день к знакомым. В пьяном виде Юзек поминал еврейское происхождение Лотты, ее родственников, хотя профессор Ярошевский принадлежал к шляхетным украинцам, говорил на отличном выработанном литературном языке, что в годы образования «суржика» встречалось не так часто. Юзек злобно ворчал, что брат окружил себя врагами народа, ЧСИРами, которым место вовсе не здесь, под крышей правительственного дома, а в ссылке или даже в лагере. Оснований для такого рода высказываний у него было больше чем достаточно. Действительно, все мы стали ЧСИРами без стоящих документов, а Корнейчук и в молодости, и в середине 30-х поддерживал отношения со многими людьми, которых сталинские тройки превратили в агентов иностранных разведок, контрреволюционеров, троцкистов и террористов.

В Корнейчуке Эренбурга привлекало отсутствие даже отдаленного намека на антисемитизм. Его речь в защиту немецких евреев на радиомитинге после «Кристал нахт» была искренней и яркой. В книге Геннадия Костырченко упоминается о Корнейчуке дважды. С помощью словесных формулировок, опираясь на весьма шаткие факты, такие, например, как критика в одном случае сионизма, автор пытается сталинского любимца, постепенно теряющего расположение вождя, как-то приспособить если не к прямой травле евреев, то во всяком случае к высказываниям, которые можно истолковать не в пользу драматурга. Но все-таки серьезные аргументы у Геннадия Костырченко отсутствуют, в то время как Киев после войны являлся средоточием антисемитской пропаганды, а украинские писатели за не таким уж большим исключением и на бытовом уровне отличались юдофобством. Вождем считался Андрей Малышко, который высоко держал знамя антисемитизма. В молодости он женился на еврейке, очень красивой женщине. У них родилась дочь, что не помешало Малышко идти в первых рядах погромщиков. Юнна Мориц перевела несколько его стихотворений и напечатала в «Литературной газете», на что отозвался Леонид Первомайский следующей репликой: