Книга Красно-коричневый - Александр Проханов

Васюта продолжал расхаживать, подслеповато его рассматривая, не всего целиком, а какой-то отдельный его фрагмент, какую-то морщинку или родинку. Упруго встал на носок, раскрутил волчком свое могучее тело и ударил ногой ему в пах, точно, прицельно, помещая стопу в промежность Хлопьянова, разбивая ее в кровь, смешивая в ней лимфу и семя. Хлопьянов на мгновение умер, утонул в черно-красной глубине непомерной боли, в которой, как на дне реки, было невозможно кричать и дышать, а только видеть, как выходят из тебя пузыри жизни.

Этим ударом была разорвана его связь с убегающей вперед чередой рождений, остановлена его стремящаяся в бесконечность жизнь. Удар прокатился по этой незримой, устремленной вперед веренице, стирая ее навсегда, не давая ей воплотиться.

Хлопьянов, как куль, висел в ремнях, отсеченный от прошлого и от будущего, в узкой застывшей прослойке времени, стиснутый двумя красными глыбами боли. Между этих красных, скользких глыб просунулось и смотрело на него лицо Хозяина.

– Кто был вторым? Кто унес чемодан? Где ваш напарник?

– Не было… Никакого второго… – Хлопьянов выдавливал из себя слова, похожие на сгустки разбитой печени, качая на ремнях бурдюк тела, наполненный кипящей жижей.

– Помоги ему вспомнить, Васюта! – сказал Каретный. – Нарисуй ему орден Красной Звезды!

Васюта извлек складной ножик с набором инструментов и лезвий, тот самый, которым он вскрывал замок кейса. Приблизил к глазам. Стал перебирать пилки, буравчики, ножнички, большие и малые лезвия – карманную портативную операционную, на которую с ужасом взирал Хлопьянов, на толстые пальцы Васюты, выбиравшие одно единственное лезвие, предназначенное для Хлопьянова.

Выбрал длинное, узкое, бесцветно сверкнувшее. Подошел к Хлопьянову, зажал ему голову, защемил могучим взбухшим предплечьем. Хлопьянов почувствовал, как в грудь ему вонзилась глубокая пышная боль, окружая сердце ломаным сложным орнаментом. Он кричал, задыхался в объятьях палача, дергал ремнями. А ему вместе со звездой вырезали сердце. Когда его отпустили, он повис, истекая кровью, дико вращая глазами. На груди его, среди алой росы, бегущих красных ручьев, кровянела звезда, его последняя боевая награда. Враги смотрели, как он, захлебываясь слезами, несет ее меж рассеченных сосков.

– Ну что, орденоносец, вспомнил? – Каретный схватил его за липкие волосы, отодрал упавшую на грудь голову, заглядывал в лицо. – Куда отправил свою ненаглядную? Куда спрятал суку? Хлопьянов, удерживая свое помраченное сознание на грани обморока, проталкивал слова сквозь разбухшее горло:

– Ты – сука!..

Каретный раздвинул в длинной белозубой улыбке рот. Извлек из-под мышки пистолет. Сунул его вниз стволом и, не прицеливаясь, прострелил Хлопьянову стопу. Вместе с выстрелом, желтой искоркой гильзы, в ногу шибанул удар, словно в кость вогнали лом. Этот удар достиг сердца и остановил его. Хлопьянов ушел в небытие болевого шока и пребывал там, покуда раздробленные осколки костей, размочаленные пулей мускулы толкали в сердце смертельные взрывы боли. И лишь когда эти взрывы сменились ровным, посильным для жизни страданием, сознание снова вернулось.

Хлопьянов открыл глаза, когда по волосам и лицу его текли холодные струи воды, а Васюта убирал ведро с расплесканным блестящим шлепком воды. Поставил ведро на землю, а Хлопьянов, возвращаясь в свет, в натянутые ремни, в ровное повсеместное страдание, в которое, как в простыню, было обернуто его изрезанное, исстрелянное тело, слабо подумал – ведро было предназначено не для роз, а для него, как орудие пытки, как способ ее продлить.

– Ну как? – придвинулся к нему Хозяин, жадно вглядываясь в Хлопьянова, словно искал не признания, а признаки страдания. Не желал пропустить ни единой конвульсии, ни единого стона, ни одной струйки крови, бегущей по мокрому телу. – Вы напрасно обрекаете себя на мучения. Скажите, где документы, куда вы отправили свою подругу, и мы сразу же вызовем врача, окажем вам помощь.

Его тело страдало все разом, как огромная, распиравшая во все стороны боль. Страдали отдельные органы – расплющенные печень и почки, вспоротая на груди кожа, раздробленная пулей нога, источая свою отдельную особую боль. Болела каждая кровинка, каждое кровяное тельце, ужасаясь общему, охватившему тело страданию. Он весь ухал, грохотал, звенел болью, как жуткая звонница с навешенными колоколами боли. Он был звонницей и колоколом. Окровавленный, в ремнях, качался в проеме.

Он понимал, что страдания будут длиться, и единственный, кто может избавить его от страданий, были его мучители, обступившие его. К мучителям должна быть обращена его мольба, его страстный зов о пощаде, его ищущие глаза, чтобы больше не сверкал в пухлых пальцах Васюты маленький хромированный ножик, чтобы смуглая рука Каретного больше не тянулась под мышку к пистолету. Страшными усилиями, через слезы и стоны, он удерживал себя от этой мольбы. Побуждал себя смотреть на вялые розы, на жестяное ведро, на длинную полосу утреннего холодного солнца.

– Видит Бог, не хочу твоей смерти! – Каретный сменил Хозяина. – Ты мне интересней живой. С удовольствием посидел бы с тобой в каком-нибудь уютном баре. Повспоминали бы, как выводили танковый полк из-под Шинданта. По пути у доброй трети машин перегрелись моторы, и мы брали на трос. Но это как-нибудь после. А сейчас ты мне должен сказать, где кейс. Куда ты отправил женщину.

У Каретного на сером небритом лице проступал белый хрящ переносицы. Углы губ побелели, словно в них засохла известь. Казалось, под человечьим обличьем таится другое – птичье, рыбье, черепашье.

– Скажи, куда отправил женщину с документами.

– Мразь! – простонал в ответ Хлопьянов.

Каретный выхватил пистолет, сунул ему в плечо и выстрелил, вырывая сустав, выбрасывая вместе с пулей струю твердой крови, костяную крошку, шмоток живых волокон. Хлопьянов стал умирать, но блокирующий механизм остановил сердце, погасил сознание, выдавил из орбит глаза, и вместо смерти он увидел сверкающий ротор шагающего экскаватора, который на огромной штанге врубался в пласт, поддевал и крошил его отточенными зубьями, и из черной кровавой дыры, где прошелся ротор, вылезали страшные хари, перекошенные морды, чавкающие клыки, и среди этих харь дергалось лицо Каретного, мелькали Хозяин и Васюта, и снова хари, кровавые морды, красные, из слизи и слюны пузыри.

– Ты меня слышишь? – его снова окатили водой, задели лоб железным ведром. И он, захлебываясь, продрался сквозь бред. Завалил на спину голову с выпуклым клокочущим горлом.

– Ты слышишь меня? – Каретный, захватив в кулак его волосы, тянул к себе его голову. Пальцем приподнял ему веко, заглядывая в красный, с лопнувшим сосудом глаз, в блуждающий черный зрачок. – Где документы?

И Хлопьянов, видя сквозь раздвинутое веко близкие пальцы и за ними склоненное к нему лицо Каретного, не умея больше шевелить губами, выговаривать и выталкивать слова, одними зрачками, стекленеющим немигающим взглядом произнес:

– Убью…

Из глубины его ожившего сверкнувшего зрачка вдруг ударили страшные истребляющие калибры – гладкоствольных реактивных «Ураганов», ревущих самоходных «Гвоздик», НУРСов из всех барабанов, окутанных плазмой и дымом, пышных, изрыгающих струи огнеметов, долбящих очередями «дэшэка», автоматных трасс, одиночных снайперских винтовок, и следом за ними – штыков, копей, брошенных из пращи камней, вьшущенных из луков стрел, каменных топоров и окровавленных, бьющих наотмашь кулаков. И такая страшная, истребляющая сила прянула в Каретного из черного, посреди окровавленного глазного яблока, зрачка, что он отшатнулся и на мгновение умер, распался бесследно, провалился в черную дыру мироздания.