Книга Великий Тёс - Олег Слободчиков

Все вещи, которые хотел взять с собой Иван, с утра были уложены в кожаный мешок с лямками для плеч. Он выбросил его на сушу. Подхватил карабин и на глазах изумленного десятского двинулся по тропе.

— Ты куда? — закричал тот.

— Схожу в Илимский, воеводу проведаю! — буркнул Похабов, не оборачиваясь.

Торопец догнал его в мокрых бахилах с комьями грязи на ступнях. Гулко шлепая ими по галечнику, схватил за рукав. Похабов обернулся с разъяренным лицом, выхватил саблю и приставил клинок к горлу десятского.

— Тебя не учили, как со старшими говорить? — сверкнул глазами.

Десятский отпрянул. Стал звать казаков. Те отзывались из кустарника,

но на берег не выходили. А Похабов, сутуля широкие плечи, все дальше удалялся по тропе илимского бечевника. Он знал, стрелять в него приставы не посмеют, а силой вернуть не смогут.

ГЛАВА 16

Он неторопливо шагал вдоль берега и часто присаживался для отдыха: спешить было некуда. К вечеру беглый казачий голова заметил, что догоняет промышленных людей. Они тянули вверх по Илиму тяжелогруженый, до самых бортов просевший в воду струг. В это время добрые промышленные ватаги ставили зимовья, готовили в зиму припас, а эти еще только шли к Илимскому волоку.

Ивану не хотелось ни догонять их, ни ночевать рядом с незнакомыми людьми и вступать с ними в разговоры. При низком солнце, когда еще можно было идти, он увидел в стороне от бечевника старый балаган с провалившейся кровлей из бересты, подошел к нему, сбросил на землю мешок, карабин и стал готовиться к ночлегу.

Полезных мыслей в голове не было, за полночь мучила душу всякая нелепица, как роившаяся мошка перед дождем. Уснул он поздно, а проснулся на восходе солнца с тяжестью в груди. Поникшую траву густо выбелил иней, с Илима веяло сыростью и стужей. Похабов не спешил, но на повороте реки все-таки обогнал ватажку, опять маячившую впереди. Известно, пеший ходит вдвое быстрей, чем бурлаки в постромке.

По делам службы сыну боярскому не раз приходилось наведываться в Илимский острог. Но впервые он пришел сюда один, да еще с мешком на плечах. Острог стоял на берегу под горой, на которую уходил мощенный гатью волок. Над стенами и башнями возвышался купол церкви. Колокольня была рублена восьмиугольником, покрыта шатром. По углам острога — четыре башни, одна проезжая, с часовней над воротами. На берегу — пивная варня, солодовня и баня. По другую сторону острожной стены, к горе — дома служилых и пашенных.

Иван перекрестился на распятие, неумело писанное красками на часовне. Ворота после полудня были раскрыты. Седая борода, кафтан, шапка сына боярского, мешок и короткий мушкет привлекли внимание острожных зевак.

— Кого надобно, дед? — удивленно разглядывая его, спросил молодой воротник.

— Воеводу! — коротко ответил Иван и, упреждая расспросы, сам спросил: — Недавно, поди, в остроге, коли меня не знаешь?

— В воеводской должен быть! — ответил воротник, умолчав о службе.

Наметанным глазом Иван высмотрел новую приказную избу с сенями.

Хоть и стояла на дворе осень, возле нее толпилось много народу. К таможенному столу, как водится, была очередь. С промышленных и торговых судов за волок в Купу илимская таможня с целовальником брали по гривенному. С хлебного припаса, если он был больше пятнадцати пудов ржи на человека, отсыпали десятину в казенный амбар.

Таможенный голова оказался старым знакомцем Ивана. Будучи занят неотложными делами, удивленно уставился на него, обвешанного оружием. Похабов спросил воеводу. Таможенник указал глазами в сторону и снова опустил нос к бумагам.

Воеводское место в избе было огорожено решеткой. За судным и кабальным столами никого не было. Не было и воеводы. Иван прошел на государев двор, где тот жил. Промеж горниц были темные сени с крыльцом. Без шапки, щурясь ласковому осеннему солнцу, на нем сидел Петр Бунаков и будто прощался с летом.

— Похаба, что ли? — поднялся навстречу, тоскливо замигал, ликуясь со щеки на щеку: — Однако мы с тобой не помолодели!

— Ну, здравствуй, сват! — Иван сбросил с плеча мешок. Приставил к стене карабин.

Бунаков кликнул дворового. Как из-под земли выскочил стриженый мужик остяцкой породы с кедровым крестом на груди. Весело взглянул на сына боярского.

— Принимай гостя!

— Заходи ус! — прошепелявил дворовый, подхватывая мешок и мушкет. — Коли в мыльню желаешь, то там вода теплая, — приветливо засюсюкал. — Сказу, стобы пустили. Если в баню — велю затопить!

— Лишь бы поскорей грязь смыть! — буркнул Похабов и, заметив на себе туманный взгляд воеводы, добавил: — Неделю в пути.

Мыльня была поставлена на ряжах здесь же, возле угловой башни. Из задних сеней к ней был переход.

Вечером, при свете жировиков, душно вонявших рыбой, старая жена Бунакова все спрашивала о дочери. После второй чарки он стал степенно рассказывать о казачьих и улусных бунтах, о выходе балаганцев из степи, о том, что замыслили против него новый приказчик с енисейским воеводой.

Старый казак Бунаков только крякал, мел бородой по столешнице да поругивался:

— Если вести сыск по правде, то с Васьки Колесникова надо начинать, а то и с ваших с красноярами распрей! О том всякий тунгус может сказать. А спрашивают с нас!

Потом воевода долго молчал, лениво пожевывая груздочки с брусникой, вздыхал и охал.

— Крученое твое дело! — признался. — Хоть енисейский воевода мне не указ и в опале у царя, а все же — Ртищев. Ворон ворону глаз не выклюет. С ними спорить — себе дороже. А правды не докажешь.

Сват снова замолчал, и Похабов понял, что тот побаивается.

— Выдать я тебя не выдам! — пообещал Бунаков, не поднимая глаз. — Но и у себя в остроге долго скрывать не смогу. Когда еще правда победит. Ветхозаветный Яков у Бога был в любимцах, а сколько мук претерпел от родни и в Египте? — вскинул тусклые, виноватые глаза. — Нам промысел Божий не понять.

Ивану Похабову стало неловко в чужой избе: никогда прежде и никому он не был обузой. «Вот она, старость лихого человека, — подумал. — Мало жизнь прожить, надо еще и претерпеть ее до конца».

— Старые служилые, у кого сыны в службу не поверстаны, на землю садятся, деревеньками обзаводятся. Но тебе одному куда? Зимуй, прокормлю, — неуверенно объявил старый товарищ. — А там видно будет!

Иван хорошо понимал свата. Доведись ему самому укрывать опального, тоже думал бы, чем это может обернуться.

— И на том спаси, Господи! — поблагодарил со вздохом. Пробормотал с усмешкой: — В Дауры, что ли, податься?

— То и дело бегают! — с горячностью отозвался воевода, будто тайком поддерживал его помыслы. — Иных беглецов вешаем и порем, других прощаем. А они, проклятущие, народ рассказами смущают.

Уронив голову на руки, Похабов горько рассмеялся.