Книга Времена грёз. Том 1 - Мелисса Альсури

свою ярость.

Так прошло еще пять лет, пять долгих лет с осознанием собственной беспомощности. За это время я успел почти полностью скрыться от двора и собственного народа, от страны, за которой я столь тщательно и упорно ухаживал.

Почти панически боясь измены, предательства и вредительства приближенных, я приложил все усилия, чтобы у людей рядом не осталось никакой власти и влияния на меня. Каждый из министров мог выразить мнение, подготовить отчет или подать прошение, но делалось это только в определенные часы, только в зале заседаний и только в присутствии остальных участников общего совета. Так я избавился от лишнего внимания и максимально ограничил свое появление в свете, появляясь помимо работы только на самых больших праздниках и то ненадолго.

Большую часть дня я стал проводить в собственных покоях. Спальня соседствовала с кабинетом, всю еду приносили туда же, никто и ничто не могло пройти ко мне мимо моего единственного и верного стража. Только ему я, кажется, все еще немного верил, верил и надеялся на его помощь. Особенно в минуты безумия.

Образ Евы начал постепенно затухать в моем сознании, я не оставил ей шансов появиться вновь, спрятался, будто в норе, и не выходил ни на зов, ни на плач, ни на мягкий шелест ткани. Уперевшись, словно баран, я игнорировал единственные ее проявления, пока не понял, насколько я остался одинок.

Одиночество как таковое меня не пугало, и поначалу я даже был рад, но вся жизнь, все будущее мое оказалось заперто в четырех стенах. Я создал себе клетку, я назначил себе наказание и срок, который к слову, быстро подходил к концу, вязко и лениво отдаваясь нарастающей тревожностью.

И некому было помочь.

Ощущение приближающейся смерти ударило по мне с пятнадцатым Днем Рождения сына. Я хотел его увидеть, даже поздравить захотел, но не мог. Страх, словно мучительная болезнь, сковал меня и привязал к собственной спальне. Тогда я уже несколько месяцев старался не выходить в свет, а теперь и вовсе отказывался от любых встреч. Занимался бумагами, когда разум был еще чист, и молился о возвращении Евы, когда паника охватывала меня своими крепкими жгутами. Трепет перед предателем я готов был обменять на горячку потерянной когда-то любви.

Мне стало не хватать супруги, этого безумия, помешательства. Почувствовал, что мне нужно ее внимание и присутствие, пускай даже призрачное. Всё, что осталось от нее в замке, я приказал снести в свою спальню, но среди скудного вороха случайно выживших вещей едва ли нашлось что-то действительно её.

Тогда я приказал привести сына и, вцепившись в побледневшее от ужаса дитя, попытался рассмотреть его черты, в надежде увидеть в них Еву.

И не нашел.

Моя истерика была столь дикой, что Мартирасу пришлось вколоть успокоительное. Я искренне убедил себя, что моя нежная, ласковая, прекрасная Ева могла бы защитить меня от бед, от боли и страданий. Воспоминания невольно унесли меня в тот день, когда появились первенцы, и я впервые задумался, а не был ли уже тогда в моем замке предатель? Может быть, это он дотянулся до моей возлюбленной супруги и принес столь неожиданное потомство? Натянул на себя чужую личину и пришел к ней в мое отсутствие, заменив меня в постели? Он подменил Грегора, почему бы ему не подменить меня самого?

После укола мысли путались клубком змей и казались абсолютно абсурдными.

Мог ли я быть уверен, что все распоряжения в замке отдаю только я? Вдруг там, за дверью, распоряжается кто-то другой с моим лицом? А раньше? Работает ли Мартирас только на меня, а не на нас двоих? Довольно просто было бы, заперев меня, распоряжаться всем самому, поставив надежного, доверенного охранника. Я даже не знаю, претворяются ли мои распоряжения в жизнь или оседают в ближайшей мусорной корзине. Марти заверял меня, что все в замке отлажено и министры исполняют все как надо, но он единственное мое окошко в мир. Я сам вижу лишь башню за стеклом, дорожки у стен и срубленный сад.

— Я узник в собственном доме и прав не имею нисколько.

— Мой король, так ли всё плохо?

Я ощутил знакомый холодок и сколько было сил ринулся в постели, стараясь не упустить появление Скай. Ее голос звонкими колокольчиками отозвался в моей душе и словно живительной влагой прошелся по увядающему сознанию. Тонкий стройный силуэт в лунном свете оказался настолько желанным, что я едва не упал на колени.

— Скай…

— Вы скучали, мой король?

— Конечно, скучал. Боги, вы пришли освободить меня из моей ссылки?

— Освободить?

— Я заперт, и, кажется, все кругом враги.

— Ох, милый, это совсем не так.

Посланница мягко улыбнулась мне, и я не преминул воспользоваться ее расположением, вновь поймав прохладные ладони в свои.

— Времени осталось совсем немного, молю, скажите, кто предатель, я разберусь с ним тотчас и закончу весь этот бред.

— Боюсь, и здесь вы не правы, времени у вас не осталось.

— О чем вы?

— Наследнику исполнилось восемнадцать.

— Нет, подождите, Авелю только тринадцать исполнилось.

— А Каину уже восемнадцать.

Скай смотрела на меня спокойно, просто констатируя факт и, кажется, не переставая улыбаться, в то время как я сам ощутил себя закаменевшей статуей.

— Каин?

— Ваш первенец.

— Не-ет, не говорите мне, что он…

— Вы сами все прекрасно понимаете, и я напомню, время вышло.

— Получается, Мартирас — предатель?

— Нет, увы, предателя вы не нашли даже под собственным носом.

— И кто же это?

— Позвольте показать.

Милостиво взяв меня под руку, посланница потянула меня в кабинет, а там, поставив меня у стены, скрылась за моей спиной.

— Прошу, посмотрите.

— Я не понимаю…

— Как же, мой король, предателем всегда был ты.

Уставившись на зеркальную гладь в обрамлении витиеватой дорогой рамы из белого дерева с посеребрением, я с ужасом увидел в отражении себя. Бледного, лихорадочного, больного, исхудалого и сгорбленного настолько, что никто из моих придворных не назвал бы меня королем. На пергаментной, сухой коже видны были морщины, неопрятный вид и всклоченные волосы довершали образ. Темные провалы глаз мерцали безумными искрами.

Голос за моей спиной изменился.

— Мой милый Адам, предателя придется убить.

В отражении вместо Скай я увидел ту, что сводила с ума меня долгие годы.

Такие родные, такие любимые рыжие кудри спускались до бедер, белая кожа отливала фарфором, ночнушка молочная, в ней она тогда отправилась на роды, после которых я… я…

Кровавый ворот на тонкой шее красноречиво блестел в лунном свете.

— Ева.

Я считал, что мой поступок был оправдан, и никогда не укорял себя за