Книга Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка - Илья Фаликов

Начинается Плач гитары. Разбивается Чаша утра. Начинается Плач гитары. О, не жди от нее Молчанья, Не проси у нее Молчанья! Неустанно Гитара плачет, Как вода по наклонам — плачет, Как ветра над снегами — плачет, Не моли ее О молчанье! Так плачет закат о рассвете, Так плачет стрела без цели, Так песок раскаленный плачет О прохладной красе камелий, Так прощается с жизнью птица Под угрозой змеиного жала. О, гитара, Бедная жертва Пяти проворных кинжалов!

(Ф. Г Лорка. «Гитара»)[270]

В Москве — в августе 1936 года — идет открытый судебный процесс против Зиновьева и Каменева[271]. Среди многочисленных обращений и резолюций «собраний трудящихся» с требованием высшей меры наказания, заполнивших страницы газет, в «Правде» от 21 августа опубликовано коллективное письмо литераторов под заголовком «Стереть с лица земли!». Там — и подпись Пастернака. О мере принудительности в жизни Пастернака МЦ не думает.

В двадцатых числах сентября МЦ с Муром вернулись домой из Савойи. В общем-то, лето получилось. Стихи получились слишком точные:

В мыслях об ином, инаком, И ненайденном, как клад, Шаг за шагом, мак за маком — Обезглавила весь сад.

Так, когда-нибудь, в сухое Лето, поля на краю, Смерть рассеянной рукою Снимет голову — мою.

5–6 сентября 1936

(Из цикла «Стихи сироте»)

В конце сентября 1936 года умирает мать Анны Антоновны Тесковой. МЦ расстраивается, не знает, чем помочь, и через некоторое время, в ноябре, находит форму доверительности: «Вот Вам — вместо письма — последняя элегия Рильке, которую, кроме Бориса Пастернака, никто не читал. (А Б П — плохо читал: разве можно после такой элегии ставить свое имя под прошением о смертной казни (процесс шестнадцати)?! Я ее называю — Marina Elegie — и она завершает круг Duineser Elegien[272], и когда-нибудь (после моей смерти) будет в них включена: их заключит».

А что Штейгер? Их единственная встреча была прощальной, и было это 22 ноября 1936-го в Ванве. Он пришел к ней: разрешите мне заехать к вам вас поблагодарить. В разговоре был момент — она спросила:

— Вам от людей ничего не нужно?

— Ни — че — го. Разве вы не можете допустить, что мне с вами — приятно?

«Приятно» ее покоробило. Он ушел, она осталась в состоянии небывалой оскорбленности: мои седые волосы, мои пролетарские руки. 30 декабря МЦ напишет Штейгеру краткое письмо с окончательным выяснением отношений, чтобы не переносить с собой этой язвы в новый год. Вскоре она отправит ему «Стихи сироте». В январе 1937 года она попросит вернуть ей зеленую куртку: у меня впечатление, что она не Вашего цвета.

Надвигается столетняя годовщина гибели Пушкина. Центральный Пушкинский комитет существует с 1935 года. Его составляют люди самые разные, общественники, политики, священники, ученые, журналисты, всего человек сорок, по сути случайных, а поэтов немного — Бунин, Гиппиус, Адамович, Ходасевич, МЦ.

Ходасевич едко шутит:

В Академии наук Заседает князь Дундук. Почему такая честь? Потому что ж… есть! А в Париже тридцать шесть!!!

Он выходит из этой разношерстной структуры.

МЦ трудится по внутреннему графику, в данном случае не отличающемуся от внешнего. Ее работа «Мой Пушкин» больше «мой», чем «Пушкин». Потому что это не исследование, не филология, а часть собственной жизни. На этом очерке завершится ее длительное и полномасштабное путешествие в свое московское детство. Да и отрочество с юностью прихвачены. А стихи — уже готовы. Она вообще готова к этой годовщине.

В июне — декабре 1936 года МЦ перевела на французский около двадцати стихотворений Пушкина. Помимо «Бесов», напечатанных в однодневной газете «Пушкин. 1837–1937» (Париж, 1937. 8 февраля), во французском журнале «La Vie Intellectuelle» (Paris, 1937. Vol. XLVUI. № 2) были опубликованы песня председателя из «Пира во время чумы» и «Няне». МЦ трижды на протяжении пушкинского 1937 года выступила с чтением своих переводов на литературных вечерах в Париже (в двадцатых числах февраля, 2 марта и 8 июня).

По пути — достается… Юрию Иваску. МЦ знакомится с его трудом о ней. 25 января — чуть не в канун столетия пушкинской дуэли — она нелицеприятно выговаривает автору статьи:

Общее впечатление, что Вы думали, что в писании выяснится, и не выяснилось ничего. Нужно уметь читать. Прежде чем писать, нужно уметь читать. В Переулочках Вы просто ничего не поняли…

Эту вещь из всех моих (Мóлодца тогда еще не было) больше всего любили в России, ее понимали, т. е. от нее обмирали — все, каждый полуграмотный курсант.

Но этого Вам — не дано.

Но — я должна бы это знать раньше.

Ваше увлечение Поплавским, сплошным плагиатом и подделкой. Ваше всерьез принимание Адамовича, которого просто нет (есть только в Последних Новостях).

Вы настоящее от подделки не отличаете, верней — подделки от настоящего, оттого и настоящего от подделки. У Вас нет чутья на жизнь, живое, рожденное. Нет чутья на самое простое. Вы всё ищете — как это сделано. А ларчик просто открывается — рождением.

Со Штейгером я не общаюсь, всё, что в нем есть человеческого, уходит в его короткие стихи, на остальное не хватает: сразу — донышко блестит. Хватит, м. б., на чисто-литературную переписку — о москвичах и петербуржцах. Но на это я своего рабочего времени не отдаю. Всё, если нужна — вся, ничего, если нужны буквы: мне мои буквы — самой нужны: я ведь так трудно живу.