Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

– Как грустно. Всё?

– Всё, всё, и луна в последний раз тоже, – кивнул, одним глотком опорожнив полстакана, Костя. – От этого и острота ощущений, восхитительная Катерина! Послушай-ка меня, безнадёжного футуриста, но, – эффектно подбоченился, – надеюсь, не окончательного ещё болвана. Послушай и вообрази, что и видимся мы с тобою в последний раз, вообрази и снизойди, чтобы мне достался напоследок если и не влюблённый, то хотя бы сентиментальный твой, со слёзной поволокой взгляд.

Гена промолчал.

Редкие еле слышные гудки и шорохи шин будто бы с небес слетали, доносились с верхней дороги.

Катя пополам, вдоль, разрезала коричневатую грушу.

– Всё в последний раз, а потом – пустота, вечная, холодная? Не может же быть так, чтобы ничего после человека не оставалось…

– Может, – вздохнул Гена.

– Может, – согласился Германтов.

– И что же такое, по-вашему, умники-разумники мои, рай?

– Сказка, – вздохнул Гена и включил лампочку над столом; налетели, с кажущейся пугливостью замельтешив-зашелестев мохнатыми крыльями, пепельно-коричневые мясистые мотыли.

– Для кого сказка?

– Для легковерных, – уточнил Германтов.

– А ад – что такое?

– К сожалению для нас, ад, – едва ли не в один голос с Геной, – реальность, земная реальность.

– Спелись…

– Но ещё не спились, – не удержался футурист-звуковик.

– Как же, остроумно!

– Катерина, колючее дитя моё, а ты бороду умеешь лепить? – решил отвлечь от плосковато-неловкого созвучия, изменив направление разговора, Костя. – Только не как абстракцию, а реальную бороду.

– Я всё умею, если мне интересно.

– Так вылепи меня, всё-таки я интересный поэт, последний и недюжинный футурист, и борода у меня окладисто-кучерявая, не хуже, чем у самого Зевса.

– У Зевса? – Германтову вспомнилось, как рассматривал он когда-то веронезевского Зевса-быка на чёрно-белой фоторепродукции, составленной из четырёх фрагментов.

– Хорош громовержец в клетчатой рубахе и джинсах! – тряхнула головой Катя. – Да у тебя не борода – бородёнка, я лучше бы Гену вылепила – и поэт отменный, и борода у Гены настоящая, погуще твоей.

Гена молча проглотил комплимент, Германтов тоже помалкивал; слегка отодвинувшись от стола, закинув ногу на ногу, надзирал за течением беседы и медленно попивал имбирную.

– А ты, Катерина, кто? Вознеслась-занеслась, и я уже не пойму никак, у тебя есть определённое имя, ты – Афродита? Венера?

– Замечательные сравнения-сомнения, готова заслушаться! Футуристическое дитя моё, продолжай восторженно сомневаться!

– Но не подумай, что речь о божественном наряде твоём, – выкатывал между тем и без того выпуклые голубые глаза-корбункулы Кузьминский. – Знаешь, почему даже я, последний забубённый футурист, под чистым взглядом твоим робею? Ты тоже последняя, самая последняя из подлунных красавиц.

– Почему это я последняя? – поправила ленту в волосах.

– Потому что – живая!

– Спасибо! Но какими же будут потом, после меня, последней, красавицы, по-твоему, – мёртвыми?

– Пластмассовыми… вроде манекенов в витринах, а ты – живая, тебя так потрогать хочется.

– Но-но, – сказал Германтов. – Руки не распускать.

– Как же, живая… Я хватила лишнего, – локти на столе, щёки подпёрты ладонями, – но так бы и проболтать-прокутить всю ночь… И пусть звёзды с неба, пока имбирную не допьём, в наши стаканы капают.

– Ещё мадера есть, не горюй, – Костя увидел резервную бутылку на подоконнике, достал носовой платок, помахивая, прошёлся в танце вокруг стола.

– Мадера пробкой пахнет, – задумчиво, тихо, будто бы мысленно сочиняя стих, молвил Гена.

– Точно! – кивнула Катя.

– Дай-ка понюхать…

* * *

Ночью под звон цикад по гудроновой, голубовато подсвеченной луной дороге возвращались пешком в Симеиз.

– Помнишь, мы с тобой Моне обсуждали? – спросила совсем уж неожиданно Катя, замедлив шаг; ну какое отношение к этой единственной крымской ночи мог иметь давно замусоленный взглядами-словами Моне? – Ну, бесформенные его раскисающие соборы, пруд в ряске, кувшинки с лилиями, – покачнувшись, споткнулась, Германтов её подхватил под локоть, удержал на краю белевшей гравийной обочины; лицо её, залитое лунным светом, было призрачно и прекрасно, деревья, каменные ограды, крыши среди сонных садов плыли куда-то в бледном свечении звенящей ночи. – Ну, помнишь раскисающие соборы? Так я теперь протрезвела и ясно поняла-прочувствовала сразу всё то, что увидеть мог он внутренним зрением; природу расплывчато-пятнистого высказывания поняла, а толчок к пониманию ощутила, когда ещё была пьяной и разноцветные пятна света и тени в дворике у Гены дрожали и шевелились и ненастоящими от общей воздушной дрожи были забор, кусты, шиферный скат. Или, – тихо засмеялась, положив голову ему на плечо, – или ничегошеньки я не поняла, потому что не протрезвела?

Подняла блестевшие глаза.

– Раз ноги у меня заплетаются, значит – не протрезвела?

Свернули на дорогу поуже, тянувшуюся вдоль обрызганного голубизной мела стен; над головами сомкнулись на миг ветви деревьев, и вновь накрыло сизым лоснящимся шатром небо.

За поворотом дороги рассыпались и замерцали поодаль, в прогале меж двумя пирамидальными тополями, тёплые огоньки Симеиза.

– Возможно, попросту состояния твоё и Моне совпали, возможно, Моне, перед тем как писать пруд или Руанский собор, тоже пил имбирную, – натужно шутил Германтов; их распирало счастье и было грустно, необъяснимо грустно, как если бы кто-то всемогущий и незримый готовился отнять у них, именно у них, двоих, всё то, чем они успели завладеть в этой неповторимой ночи; где-то за чешуйчатой чернотой парка, внизу, глубоко-глубоко внизу, море зыбилось серебром; сорвалась звезда, с тонким прочерком по небосводу упала в море.

* * *

Иногда из Симеиза уходили – за Кошку, на удалённый широкий пустынный пляж; над пляжем, над переплетениями выкрашенных алюминиевой краской металлических ферм и связей-подкосов, плавало в небе вогнутое зеркало огромного телескопа Крымской обсерватории.

– Как глаз новоявленного решётчатого циклопа, правда? И циклоп искусственный, из железа, и глаз его, да? Мы, сперва умершие, потом ожившие, улетим когда-нибудь на другую планету, а за нами, за каждым шажком нашим старички-академики в тюбетейках будут следить с помощью этого бездушного телескопа-глаза? – Катя бросала подстилку почти у кромки прибоя.

– Плывём до крокодила?

Крокодилом звалась удлинённая, горбато-бугристая, опушённая ржаво-бурыми водорослями скала, слегка, как спина аллигатора, выступавшая из блеска лазоревых колыханий. Они ныряли в зелёные плывучие сумерки, тёмные лохмотья шевелились на боках крокодила, а где-то в вышине колебался и дрожал голубоватый свет. В тот день у крокодила Катю обожгла медуза, смазка ожога простоквашей, а потом вазелином не помогла, с неделю горела отметина на боку.