Книга Франклин Рузвельт. Человек и политик - Джеймс Макгрегор Бернс

Он жил прошлым и будущим, равно как и настоящим. «Я все еще благодарю Бога за доброе старое время и старых, испытанных друзей вроде вас», — писал президент одному другу в округе Датчисс, который заметил, что между проблемой размера бочек для яблок, дебатировавшейся Рузвельтом в ходе избирательной кампании 1912 года, и встречей с Черчиллем и Сталиным и, возможно, решением судьбы мира пролегла дистанция огромного размера. Он ждал своей поездки в Сан-Франциско в апреле и позднее в Англию с женой. В конце марта он мог меньше беспокоиться о перспективах военной кампании в Европе. Когда Рузвельт сообщил Фрэнсис Перкинс о предполагаемой поездке в Англию и та запротестовала, уверяя, что поездка слишком опасна, он прикрыл рот ладонью и прошептал:

— Война в Европе кончится к концу мая.

Анна Беттигер и Грейс Талли стремились незаметно поддерживать силы президента, пока он не отдыхал в Уорм-Спрингсе. Обеих женщин озадачивали внезапные перемены в его облике. То же можно сказать о репортерах, близко наблюдавших президента. На обеде для корреспондентов в Белом доме Аллен Драри заметил, когда президента выкатили в зал, как он постарел и осунулся, как безучастно смотрел на столы, вокруг которых уселись тесными рядами гости, как равнодушно отнесся к тушу, исполненному трубачами, и бурным аплодисментам.

Затем, заметил Драри, внезапно оживился и стал проявлять ко всему интерес. Его окружали известные политики, включая Лихи и Маршалла, Бирнса, Икеса, Биддла, Моргентау, судей Дугласа и Джексона, сенаторов Болла, Морзе и Остина, вице-президента Трумэна с аккуратно сложенным носовым платком, так чтобы виднелись четыре конца; здесь были Дэнни Кайе, Джимми Дуранте и Фэнни Брайс. Все следили за величайшим лицедеем: как он пьет вино, курит свою сигарету, скошенную кверху, как подается вперед, приставив к ушам ладони, чтобы услышать шутку, вызвавшую хохот зала, как хохочет сам. А через несколько минут он уже сидел за столом с отрешенным видом, отвислой челюстью и открытым ртом.

Однако президент продержался весь вечер и под конец выступил с речью; говорил он о гуманизме:

— Мы все обожаем гуманизм, вы обожаете его и я...

Во имя гуманизма он сделал объявление:

— Я отменяю пресс-конференцию, назначенную на завтрашнее утро.

Пока президент откидывался к спинке кресла, в зале шумно аплодировали. Драри записал в дневнике: «...и прежде чем скрыться за дверью, он продемонстрировал старый, знакомый жест, так что мы увидели в последний раз, как Рузвельт резко откинул назад голову, по лицу его расползлась улыбка, поднялась вверх рука, помахивая в старой знакомой манере».

На маленькой станции Уорм-Спрингс, как обычно, толпился народ, когда 30 марта 1945 года, на Добрую пятницу, сюда прибыл поезд президента. Необычной на этот раз казалась лишь крупная фигура Рузвельта, сутулившаяся и беспорядочно раскачивавшаяся в инвалидном кресле, которое катили по платформе. По толпе пробежал легкий гул. Президент направил свою машину к Малому Белому дому наверху холма.

В этот вечер Хассет поделился с Бруенном своей тревогой по поводу физического состояния президента. Хассет допускает, что Бруенн не хочет беспокоить семью и самого Рузвельта, но считает положение безнадежным. Даже подпись президента поблекла — былая размашистость и жирные линии улетучились или попросту утратили четкость. Бруенн осторожно признавал, что состояние Рузвельта рискованное, но он не считает его безнадежным, если оберегать президента от эмоциональных стрессов. Это невозможно, возразил Хассет. Он и Бруенн сами на грани эмоционального срыва.

Однако через несколько дней пребывания под теплым солнцем Джорджии Рузвельт избавился от землистого цвета лица, к нему вернулась отчасти былая живость, хотя показатели давления менялись в широком диапазоне: от 177 на 88 до 240 на 130. Новости из Европы воодушевляли: американские, британские и канадские войска окружали Рур, устремляясь на северо-запад, к Ганноверу и Бремену, углубляясь в самое сердце Германии. В Вашингтон поступали также сообщения о гибели под бомбежками тысяч гражданских жителей японских и немецких городов. Сомнительно, чтобы Рузвельт отдавал себе отчет, насколько колоссальны масштабы этих человеческих жертв, сопоставимые с последствиями более поздних бомбардировок — атомных.

В Уорм-Спрингс доставлялись резкие телеграммы Сталина. Рузвельта беспокоило, но не угнетало ухудшение отношений с Кремлем. В отличие от Черчилля, которому будущее рисовалось сплошной черной краской и который шел среди ликующей толпы, а сердце у него ныло, Рузвельт хранил уверенность, что положение выправится. Он стремился устранить причины беспокойства. Швейцарский инцидент ушел в прошлое, телеграфировал президент Сталину, в любом случае с взаимным недоверием следует покончить. Он призывал Черчилля воздерживаться от преувеличения разногласий с Советами — все встанет на свои места. И добавлял: «Однако нам надо быть твердыми, мы идем правильным путем».

В эти первые апрельские дни президента больше интересовала Азия, а не Европа. Его порадовали вести о неожиданной отставке японского правительства вслед за вторжением на Окинаву. Президент Серхио Осменья прибыл из Филиппин, чтобы сообщить об ужасных разрушениях в Маниле. Президент необыкновенно подробно изложил репортерам свои соображения в связи с обстановкой на Филиппинах, их экономическими проблемами и необходимостью американской помощи. Это была 988-я пресс-конференция президента.

Рузвельт решительно настроен на то, чтобы с планами немедленного предоставления независимости Филиппинам не произошло никаких задержек. Реализация этих планов зависит только от того, насколько быстро выдворят с островов силы японцев. Он покажет пример Великобритании и другим колониальным державам. Рузвельт писал своему бывшему шефу Джозефу Дэниелсу: он хотел бы, чтобы независимость Филиппин вступила в силу в августе и он сам присутствовал на торжествах по этому поводу, но, возможно, ему придется участвовать в это время в конференции в Европе.

В полдень 11 апреля президент диктовал проект речи по случаю дня Джефферсона:

«По всей стране американцы собираются отдать должное живой памяти Томаса Джефферсона, одного из величайших демократов, и я хочу дать ясно понять, что произношу слово „демократы“ с маленькой буквы „д“...»

Президент по традиции отдал дань уважения деятельности Джефферсона как государственного секретаря, президента и ученого; затем продолжал:

«Через некоторое время могущественное, зловещее нацистское государство разрушится. Японские военные бароны получают по заслугам в своей стране — возмездие, которое они заслужили, атаковав Пёрл-Харбор.

Но половина победы над врагами — этого недостаточно.

Мы должны сделать все, что в наших силах, чтобы сокрушить сомнения и страхи, невежество и корысть, которые сделали возможным весь этот ужас...

Сегодня мы сталкиваемся с неоспоримым фактом, что для выживания цивилизации необходимо культивировать науку гуманных отношений — способность разных людей жить и работать вместе, на одной планете, в условиях мира.

Позвольте заверить вас, что моя рука не дрогнет, выполняя необходимое, и моя решимость выполнять эту задачу крепнет от того, что вы — миллионы и миллионы — поддерживаете меня в убеждении не прекращать этой работы.