Книга Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Ветер ударил в лицо…

– Каков Алик, каков акмеист, а? Высшей пробы… И ещё акмеисты есть, и не только акмеисты; Сашу-то Кушнера ты, допустим, знаешь, он вроде бы – традиционалист, а сам по себе, ни на кого не похож. А других, ни на кого не похожих, знаешь? Лёню Аронзона знаешь? А Витю Соснору? А Витю Кривулина? А Ленку Шварц, талант которой даже меня, зачерствевшего, несмотря на отмокания в алкоголе, берёт за живое?

– Шварц? Не знаю…

– Напрасно.

– А вот Соснору и Кривулина знаю, у Кривулина есть стихотворение про Дюфи и Моцарта, помню, понравилось…

На юге Франции – не здесь, но где пюпитры

толпятся стайкой легконогой

на акварели,

где праздник Моцарта, разрозненный, безвидный,

и цвет, разбрызганный без цели,

и сверк бинокля…

– Красиво! Ты всех поэтов наизусть знаешь?

– Не всех, только гениальных.

– А как, как именно гениальных выделить? – спросила Катя. – Арбуз не обманул, сладкий.

– Безоговорочно никак нельзя выделить, – сказал Германтов, – не устраивать же тараканьи бега.

– Браво… – Костя похлопал. – Хотя я по наитию выделяю, и всегда безошибочно: гений, Катерина, он и есть гений.

Но и не там и не тогда – спустя полвека

удешевлённого «Скира» перелистаешь:

смотри-ка! – вот он,

рояль, грохочущий, как чёрная телега,

рояль в углу – и я за поворотом

стены – и стая

листков, усеянных хвостатыми значками…

Лист неба, разграфлённый телеграфом.

След самолёта.

И запись нотная приподнята над нами –

но перечёркнута. И творчество – работа

в саду истории кровавом.

– Это тоже Кривулин? Красиво! – поднося ко рту инжирину. – Правда, для Кривулина чересчур уж красиво.

Надкусила…

– Тебе бы всё измерять – чересчур красиво, не чересчур, тебе бы всё хиханьки-хаханьки, а ты знаешь, ослепительная Катерина, что мы, свободные и ни на кого не похожие нынешние питерские поэты-гении, все вместе мы, как гордая разношёрстная неиздаваемая плеяда, – это пять серебряных веков, похороненных в наших клоповниках-коммуналках заживо?

– Пять серебряных веков?! Не перебрал ли…

– Ничуть. Не пять веков, возможно, даже, а шесть… или семь, – Костя всем поровну наливал имбирную.

– За что пьём?

– За святое искусство! – перехватил с улыбочкой шутливо-серьёзный Генин тост Германтов.

Костя крякнул.

– А можно всё же объективно понять какой поэт лучше? – не унималась Катя. – Ты или Гена? Турнир затеяли, а кто из двух победитель…

– Объективно? Ну и словечко… Тебе же авторитетно намекнули, что гении – не тараканы…

– Но, может, тараканы забеги устраивают у гениев в головах?

– Браво! – стукнул стаканом о стол. – Да ты, восхитительная Катерина, проста, как голубица, а мудра, как змея.

– Это цитата? Кто сказал?

– Иисус, слыхала про такого?

– Ого!

– Поэтов нельзя, даже приблизительно нельзя, сравнивать – назидательно заговорил Костя, потешно положив бороду на стол, – мы гениальные, но разные по всем составам своих поэтик, нет у нас общей базы, кроме мировой поэзии в целом, которую разбираем мы на цитаты. Да и каждого по отдельности к чётким, окончательным составам-свойствам нельзя свести: вот, даже настырнейший Данька Головчинер, умеющий движения небесных светил рассчитывать, даже вооружившись до зубов всеми своими математическими отмычками, ритмические закономерности моих стихов не сумел открыть.

– Как же, откроешь закономерности в твоей абракадабре, – весело посмотрела Катя, а Костя послал ей через стол воздушный поцелуй.

Ветерок снова донёс снизу откуда-то звуки музыки, обрывки слов.

– Небо, огромное небо одно на… Радио, концерт по заявкам, – прислушиваясь, сказала Катя.

Потом донеслись сигналы точного времени: ту-ту-ту.

– Оцепенелого сознания коснулось тиканье часов…

– Это цитата?

Багрово-огненный луч скользнул по шиферному скату крыши, померк.

Солнце село.

Потом, в лиловатых сумерках, Гена ещё читал, удручённо себе самому кивая:

внимательно разглядывая

перегрызающего мне горло

я обнаружил у него на темени

небольшое отверстие

и дунул в него

перегрызающий перестал грызть

и задумался

– чистейший вымысел! –

скажут одни

– вполне реальный случай! –

скажут другие

возникнет дискуссия.

Катя похлопала в ладоши:

– Счастливый конец бывает и у абсурда? – Дожевав инжирину, спросила: – А инжир мытый?

Гена не отреагировал, он читал, будто бы находясь в пустоте, и будто бы к пустоте обращался:

горько от мысли

что день на исходе

что растворяется сахар в стакане

что растворяется дым над трубою

что испаряются льдины на солнце

горько что ветер ломает деревья

как горек лук!

как горек чёрный перец!

но потребности в горечи

удовлетворяются лишь частично

нужна великая жёлтая горечь

на голубом фоне

и нужен чёрный свет

– Абсурд всё-таки берёт верх? – Катя щекочуще зашептала в ухо Германтову. – И правда, – оглянулась, – будто чёрный свет светит.

Потом опять Костя, как бы горячо выдыхая все, тут же рождающиеся слова-созвучия в бесконечную шипяще громыхающую строку: «Астры астральные светят кострами асимметричные непасторальные астры отмщения звёзды отчаянья как обращение и обещание…».

– Я же говорю: астральная абракадабра! И на сколько же слов-погремушек тебя ещё хватит?

Удостоилась нового воздушного поцелуя и:

– «…Астры наперсницы астры перстами светят настойчиво и непрестанно астры осенние звёзды опальные плачут о сердце молят о памяти…»

– Так и не дождусь царственного кивка? – заискивающе косился на Катю.

– Кивок надо заработать.

– Сжалься, я же декламирую в поте лица… – Костя уже не мог остановиться, да и Гена не оставался в долгу.

Турнир трубадуров затянулся, давно стемнело, звёзды зажглись.

Остро пахло увядающими цветами – поэтичными астрами?

Еле слышно шелестела листва.

– Когда солнце садится, сразу ветерок налетает… – сказала Катя. – А арбуз каким сладким был…