Книга Исследование истории. Том II - Арнольд Тойнби

Прогресс техники не смог уменьшить власть человеческих чувств над ходом человеческих дел. Милитаризм представляет собой не техническую, а психологическую проблему — проблему воли к войне. Войны возбуждают, когда ведутся где-нибудь в другом месте другим народом. Возможно, они возбуждают более всего, когда заканчиваются. Историки цивилизаций традиционно рассматривали их как наиболее интересную тему в своей области. Большинство армий в прошлом были относительно небольшими и в основном состояли из людей, которые предпочитали войну всем другим занятиям. Однако со времени levée en masse[737] в революционной Франции в 1792 г. современная западная война стала гораздо более серьезным делом. В будущем же война угрожает стать еще более серьезным делом. Сейчас война стремится нейтрализовать милитаризм у тех народов, которым он был свойственен, а воля народа является той силой, с которой даже деспотические правительства, в конце концов, вынуждены соглашаться. Среди стран, которые больше всего пострадали в Первой мировой войне, Франция фактически отказалась выносить Вторую. Гитлеру удалось возбудить немцев на новую вспышку милитаризма. Однако в 1956 г. казалось сомнительным, чтобы второй Гитлер (если бы таковой когда-нибудь появился) смог бы предпринять тот же самый tourde force (усилие) снова. Знаменательно то, что излюбленным традиционным эпитетом коммунистических диктаторов стало слово «миролюбивый». Наполеон на острове св. Елены еще описывал войну как belle occupation[738]. Однако он вряд ли применил бы эту фразу по отношению к атомной войне, если бы дожил до этого события.

Эти размышления первоначально относились к народам развитых цивилизаций, которые имели непосредственный опыт войны в XX в. С другой стороны, традиционная покорность народов Азии с незапамятных времен принимала политическую форму пассивного подчинения деспотическим правительствам. Культурному процессу вестернизации придется идти гораздо дальше элементарного овладения западной военной техникой, прежде чем азиатский крестьянин-солдат начнет обдумывать или игнорировать приказы о жертвовании своей жизнью даже в агрессивной войне, которая для него лично ничего не значит. Как далеко могут зайти азиатские правительства середины XX в. в эксплуатации закоренелой покорности своих подданных в военных целях? Западному человеку могло бы показаться, будто китайский или русский крестьянин-солдат дал своему правительству чек на свою жизнь для оплаты на предъявителя. Однако история показала, что есть граница, за которую ни китайское, ни русское правительство не рискует зайти безнаказанно. Китайские режимы — от цзиньского до гоминьдановского, — которые опрометчиво повернули гайку еще на один оборот, постоянно расплачивались за этот незначительный успех потерей мандата на правление. В русской истории происходило то же самое.

Царская власть, которая была достаточно мудра, чтобы облегчить страдания русского народа в Крымской войне, согласившись на реформы 1860-х гг., заплатила своей жизнью, упорно отказываясь предотвратить новую опасность ценой подобного же возмещения своих последующих военных неудач сначала в Русско-японской войне 1904-1905 гг., которая спровоцировала безуспешную русскую революцию 1905 г., а затем в Первой мировой войне, которая спровоцировала сразу две революции в 1917 г. Тогда казалось, что существуют границы, за которыми мораль России и любой другой крестьянской страны потерпит крах. Тем не менее столь же вероятным казалось, что правительство Советского Союза скорее столкнется с ужасами войны с Соединенными Штатами, нежели пойдет на какие-либо политические уступки им, что в глазах русских было бы равносильно подчинению американскому господству.

Если возможно, что возникнут такие обстоятельства, при которых Советский Союз сможет или действительно начнет войну с державой своего масштаба, можно ли то же самое предсказать и в отношении Соединенных Штатов? В 1956 г. ответ на этот вопрос казался утвердительным. Со времени основания своего первого поселения в старейшей из тринадцати колоний американский народ был одним из самых невоенных, однако в то же самое время и одним из самых воинственных народов западного мира. Он был невоенным в том смысле, что испытывал неприязнь к подчинению военной дисциплине и не имел амбиций галлов, желавших видеть свою страну в военной славе ради самой славы. Воинственным же он был в том смысле, что вплоть до закрытия своей границы около 1890 г. всегда имел в рядах своего контингента жителей пограничной зоны, которые привыкли не только носить оружие, но и использовать его на свое усмотрение в своих частных делах. Такое положение дел к тому времени уже давно было забыто на большей части Западной Европы. Воинственный дух десяти поколений американских жителей границы подтвердили бы североамериканские индейцы в любое время после того, как впервые белые люди с Британских островов высадились на американское побережье. Его подтвердили бы французские соперники английских колонистов в XVIII в., а также их мексиканские жертвы в XIX в. Эти столкновения между англо-американскими жителями границы и их соперниками за обладание Северной Америкой были также тем основанием, которое подготовило не только жителей границы, но и американский народ в целом — исключительно и временно — к подчинению дисциплине, без которой личный боевой дух и героизм жителей границы был бы не способен одержать победу над противниками, равными им по своему культурному уровню.

Воинские качества, скрытые в американском народе в целом, стали известны его немецким противникам в германо-американских войнах 1917-1918 и 1941-1945 гг. Однако наиболее впечатляющей демонстрацией американского героизма, дисциплины, полководческого искусства и выносливости явилась война, в которой американцы сражались против американцев. Война 1861-1865 гг. между Союзом и Конфедерацией была самой долгой, самой упорной, самой дорогостоящей по убыткам и самой плодотворной по техническим изобретениям из всех войн, которые проходили в западном мире между падением Наполеона и началом Первой мировой войны. Кроме того, две мировые войны, которые на памяти одного поколения истерзали Германию и ее русских и западноевропейских жертв столь же жестоко, как и американская Гражданская война истерзала Юг, оставили Соединенные Штаты фактически невредимыми. Психологические последствия, порожденные в морали западных европейцев двумя мировыми войнами, вряд ли дали о себе знать на американской стороне Атлантики. В 1956 г. можно было не сомневаться в том, что американский народ действительно, скорее, готов столкнуться с ужасами войны с Советским Союзом, нежели пойти на какие-либо уступки, что в глазах американцев было бы равносильно подчинению русскому господству.

Однако предшествующие исторические данные, подтверждающие возможность стремления к войне в определенных обстоятельствах со стороны американского и русского народов, придется переоценить в свете развития атомной войны и психологических следствий этого развития — следствий, которые в условиях середины XX в. не запаздывали за самим техническим развитием. Смерть за страну или за дело становится беспричинным и бессмысленным актом героизма, если становится несомненным то, что страна погибнет вместе с патриотом, а дело — вместе со своим приверженцем в одной всеохватывающей катастрофе.