Книга Мария, княгиня Ростовская - Павел Комарницкий

— Эх… зря ехал… — тихо произнёс Ярослав. — Всё зря… и на Русь не попаду… обидно… на чужбине… быть схоронену…

— Я это виноват, — внезапно горько произнёс боярин Фёдор Ярунович. — Я, я! Распелся, соловей хренов! Здравицу Батыге возглашать вздумал… Полагал, испытывает она тебя, змеища — не таишь ли зла на монгольскую власть… А оно вон как вышло…

— Могло… и так… выйти… как ты сказал… — проговорил с трудом князь. — Не кори себя… никто не знает… что у змей на уме… давить их надобно… без слов…

Глаза Ярослава внезапно широко распахнулись, словно он увидел нечто, другим невидимое.

— Опять… он… пшёл прочь, зверь!!!

Князь Ярослав захрипел, выгнулся и стал биться в конвульсиях.

— Княже! Не умирай!

Однако призыв пропал втуне. Глаза Ярослава остекленели, и навеки застыл в них потусторонний ужас.

— … А вот тато приедет, он мне подарит доспехи богатырские, что никакой меч не берёт!

— А мне тато меч-кладенец обещал, что любые доспехи прорубит!

— Тихо, дети, тихо! — княгиня Елена сурово сдвинула брови. — Разгалделись, голова лопнет от вас!

С утра всё валилось из рук. Пробовала вязать — навязала чёрт-те чего, пришлось распускать. Нянька сунулась с разговорами — так глянула, что осеклась девка и юркнула прочь, словно мышь. Даже детская возня сегодня не успокаивала, как обычно, а словно била по оголённым нервам.

Княгиня встала и принялась расхаживать по комнате — муж в подобные минуты делал именно так. Сердце глухо толкалось в груди, отдаваясь в ушах, и забеспокоился, затолкался во чреве малыш, словно чувствуя беспокойство матери.

Да что же это нет вестей никаких?! Обычно гонцы шли впереди посольства, загодя принося весть об успехе или неудаче. А тут…

Пронзительный бабий вой зародился во дворе, покатился над городом. Елена в два шага оказалась возле окна, распахнула его, едва не выбив стёкла — сподобились-таки поставить вместо слюды…

— Чего воешь, Фёкла? — узнала она одну из прислужниц.

— О-о-ой, ма-а-атушка-а-а-а!!! О-о-ой, князь-то наш батюшка-а-а-а-а!!!

А во двор уже въезжали хмурые витязи княжьей охраны, глядя в землю.

Елена сама не помнила, как шла. Двери распахивались перед ней не то сами, не то едва не слетая с петель от резких, изо всей силы, толчков и рывков. Шаги гулко разносились по переходам.

В горнице уже стояли какие-то люди, вроде бы знакомые — Елена не вникала. Высокая фигура в рясе выступила вперёд.

— Прости, Елена Романовна, — владыка Пётр опустил перед княгиней голову. — Не уберегли.

Тяжкий дух разложения витал в горнице, вытесняя все другие запахи, а заодно и звуки. И даже солнечный свет от этой нестерпимой вони стал пепельно-серым.

Елена стояла и смотрела. Где-то далеко, далеко билась, вопила словно бы чужая мысль: «дура, чего ты стоишь, у тебя мужа убили, ты волосы рвать на себе должна!»… Мысль эта, однако, была бессильна пробить толстую стеклянную стенку, словно отгородившую княгиню от остального мира. Где-то она видела такие стеклянные круглые сосуды… колбы… нет, реторты…

Елена просто стояла и смотрела. Нет, это не её муж. Да разве ЭТО могло быть когда-либо её Михасем? Ни за что не поверю…

Княгиня пошатнулась и мягко, словно сложившись, повалилась на пол.

Небо сияло блёклой голубизной, словно выцвело за жаркое лето. Где-то высоко, очень высоко курлыкали отлетающие к югу журавли, прощаясь с этой землёй и наполняя растерзанную душу пронзительной, ясной печалью. Осень, расщедрившись напоследок, подарила миру ясный, тёплый солнечный день. Возможно, последний перед долгой, долгой зимой…

Две женщины, одетые в чёрные наряды, оставлявшие открытыми только лицо, сидели на скамье под деревом, уже утратившем свой роскошный золотой наряд. Двор также не был устелен опавшими листьями — монахини ежедневно тщательно подметали тут, и палые листья шли на огород.

— Ну вот мы и сироты с тобой, Филя.

В ответ Евфросинья положила руку поверх сестриной, сжала пальцы Марии.

— Ростиша-то знает?

— Послали гонца…

Постарела, постарела сестра, подумала Мария, взглядываясь в такое родное, любимое лицо. Вон морщинки у глаз… А ведь тридцать пять лет всего…

— Так ведь и ты не девочка уже, Маришка, — сказала вдруг настоятельница.

— Разве я вслух говорю уже, не замечая? — удивилась Мария.

Евфросинья чуть улыбнулась.

— Нет пока. Токмо по лицу твоему как по книге читаю я.

Помолчали.

— Каково-то теперь Елене Романовне… — вновь заговорила Мария, не в силах слушать тоскливое курлыканье, доносящееся из поднебесья.

— Да, трудно ей будет, — согласилась Евфросинья. — Труднее, чем даже тебе, пожалуй. Когда она рожать-то будет?

— Вот не знаю точно. Узнаю, так скажу. Но, полагаю, недолго уж.

Снова помолчали.

— Ежели будешь писать Ростише, так прямо скажи — пусть не думает нынче в Орду ехать, — Евфросинья разгладила столешницу ладонью.

— Отпишу, да токмо и сам он не дурной, — усмехнулась Мария. — И Батыга проклятый тоже, к сожалению. Думаешь, оставить он единое великое княжество? Ни к чему это татарам. Поделит ярлыками своими на уделы, вот увидишь. Так что Ростише нашему шиш, а не Чернигов.

Внезапно Мария прижалась что есть силы к сестре и горько, по-детски, взахлёб зарыдала. Евфросинья баюкала её, гладила по голове и рукам.

— Трудно тебе, Мариша?

— Не то… трудно… а поплакать негде…

Настоятельница прижалась к сестре щекой.

— Счастливая ты. А я вот не могу более плакать, Мариша. Хочу, и не могу.

Эпилог

Солнце садилось в морозной дымке, холодное, будто отверстие в ледяном куполе неба, протаянное дыханием. Короток зимний день…

Мария оторвалась от окна, вздохнула, протянула руки к печке. В печи, сложенной по-белому, жарко пылал огонь, потрескивали, истекая смолой, крупные сосновые поленья. Надо же, уж и дома стали руки зябнуть… Совсем, совсем не качает кровь сердце. А ведь не так уж давно любой мороз был нипочём.

Княгиня вздохнула и снова взялась за перо.

«В лето шесть тысяч семьсот семьдесят девятое от Сотворения мира сего случилось в земле Ростовской…»

Перо зависло над бумагой. А что такого особенного случилось? Да ничего не случилось, если разобраться. Всё идёт, как идёт.

Уже давно замечала за собой Мария — мыслей много, если всё подряд описывать, никакой бумаги не хватит. И кто будет разбирать такую летопись? Когда-то подшучивала она над Савватием, прежним летописцем, что сидит он, раскрыв рот, покуда кошка не заставит работать… Теперь хорошо понимает сама, как это трудно — выбрать из всего пережитого то, что будет интересно и важно далёким потомкам.