Книга Что такое популизм? - Ян-Вернер Мюллер

Стало уже общим местом указывать на то, что многие конституции возникли в результате борьбы за включение в политический процесс, потому что «простые граждане», обладающие своим пониманием конституции, хотели активизировать прежде нереализованный моральный потенциал, содержащийся в основном документе[111]. Менее очевиден другой момент: те, кто боролся за политическую включенность, очень редко провозглашали: «Мы и только мы – народ» (наряду с соответствующими притязаниями различных лидеров на то, что они «представляют народ»). Конституции, построенные на демократических принципах, создают возможность для постоянного оспаривания того, что эти самые принципы могут означать в тот или иной период времени; они создают возможность для появления новых политических групп, претендующих на то, чтобы быть представленными в политическом пространстве. Граждане, которые раньше никогда не думали о том, что у них есть что-то общее, могут отреагировать на неожиданный призыв получить политическое представительство и внезапно увидеть в себе коллективного актора – т. е. индивидов, способных действовать совместно (если воспользоваться выражением Ханны Арендт). Вспомним, например, «Нацию Форда», вызванную к жизни неповторимым мэром Торонто Робом Фордом. Или сторонников Трампа, которые настаивают, что они не Trumpenproletariat, как окрестили их ехидные критики из верхушки общества, а группа людей с законными жалобами и идеалами, которые Республиканская партия отказывается принимать всерьез. Это напоминает прозорливую идею Джона Дьюи о том, что общественные группы не просто существуют «где-то там», а создаются (можно еще вспомнить марксистские представления о том, что класс должен стать классом для самого себя, т. е. осознающим себя как коллективного актора). Хорошо функционирующая демократия должна работать на создание множества требований представительства, но также и на то, чтобы подвергать их эмпирической проверке[112]. Разумеется, нет никаких гарантий, что подобное оспаривание существующего порядка вообще возникнет или что борьба за включенность окажется успешной. (Или же что это будет именно борьба за включенность, а не борьба против конституционного порядка как такового. И конечно же, борьба может вестись также и за исключение.)

В идеале конституции облегчают то, что можно назвать «цепочкой требований включенности». Изначальное «мы, народ» никогда полностью не растворяется в повседневном политическом процессе, но также и не пребывает в качестве реального, эмпирически осязаемого, единого агента – своего рода макросубъекта – по ту сторону конституционного порядка. К кому относится это «мы, народ» – открытый вопрос: собственно, демократия во многом вращается именно вокруг него. Как выразился Клод Лефор, «демократия знаменует собой опыт неуловимого, неконтролируемого общества, в котором сувереном, разумеется, является народ, но идентичность этого народа – всегда открытый вопрос, она навсегда останется невыявленной»[113].

Это также означает, что «народ» – неустойчивое, рискованное и даже попросту опасное обозначение. Во всяком случае, так считали многие французские и американские революционеры. Адриан Дюкенуа в издании 1791 г. «L’Ami des patriotes» рекомендует жестко ограничивать использование гражданами слова «народ»[114]. А Джон Адамс даже не пытался скрыть своего беспокойства по поводу возможных последствий неконтролируемого употребления слова «народ»: «Опасно открывать столь обильный плодами источник раздоров и распрей… Этому конца не будет. Возникнут новые притязания. Женщины потребуют права голоса. Юнцы от двенадцати до двадцати одного года будут думать, что их права недостаточно соблюдаются, и всякий, у кого за душой ни гроша, будет требовать равного права голоса со всеми остальными во всех делах государства. Это приведет к смешению и разрушению всех различий, вся общественная иерархия будет низведена на один общий уровень»[115].

Концепт «народа» подчас использовался (к их собственной выгоде) даже весьма консервативными элитами, которые «народная власть», по идее, должна была сметать с лица земли во время демократических революций. Бисмарк провозгласил в рейхстаге в 1873 г.: «Мы все – часть народа, у меня тоже есть общие со всеми права [Volksrechte], Его Величество император также принадлежит к народу; мы все – народ, а не просто благородное сословие, которое будто бы придерживается взглядов, считающихся свободными, но не всегда являющихся таковыми. Я протестую против тех, кто узурпирует само это имя – народ – и пытается отлучить меня от народа!»[116]

Демократия дает возможность постоянно обновлять и даже создавать совершенно иные условия для определения понятия «народ». И она дает возможность для критики существующего демократического порядка во имя демократических идеалов. Как однажды высказался Шелдон Волин, «демократия была и остается единственным политическим идеалом, который осуждает свое собственное отрицание равенства и включенности»[117]. В этом смысле можно сказать еще, что демократия переживает перманентный кризис представительства[118]. А еще важно отметить, что этот кризис касается не только того, кто получает представительство, но и того, какое именно представительство получают граждане; а требование включенности может повлечь за собой изменение всей социально-политической системы в целом (в отличие от просто включения новых групп в структуры, которые остаются неизменными)[119]. Демократия как политический принцип могла бы взять своим девизом: «Пытался. Проиграл. Неважно. Попытайся еще раз. Проиграй снова. Проиграй лучше».