Книга Сердце Пандоры - Айя Субботина

Я бы хотела разучиться дышать, чтобы не испортить эту идиллию неосторожным всхлипом, но уже поздно: он поворачивается ко мне и с той самой улыбкой, которая растекается по его лицу от уха до уха, восторженным громким шепотом говорит:

— Ему нравятся мои пальцы. — Вкладывает мизинец в ладошку-звездочку, и Додо тут же обхватывает его, словно маленькая обезьянка.

В меня словно вложили тонну растворимого шипучего аспирина: что-то набухает в груди, разламывает ребра то ли слезами, то ли попытками не разреветься снова.

У моего мужа красивая улыбка — и плевать, что большая.

И голос, в который мне хочется завернуться, словно в теплый плед.

И еще волосы, особенно когда челка вот так падает на лоб и сползает до самого кончика носа. И нос тоже красивый.

Я прикладываю ладонь к шее, к тому месту, где чувствовала его дыхание вместо со словами поддержки, где мы впервые были так интимно близко, что я почти чувствовала вкус его кожи.

Додо еще нет и суток, но я вижу, как сильно он похож на своего отца.

Во мне нет ни капли огорчения, только огромная, как плюшевый воздушный шар, радость: мой ребенок самый красивый на свете.

Адам как-то сам чувствует, что я хочу взять сына на руки. Но сперва укладывает его в кроватку, потом помогает мне сесть, устраивая пирамиду из подушек у меня за спиной. Я часто и резко вздрагиваю, когда он наклоняется слишком близко, когда чувствую его особенный запаха пополам с едва уловимым свежим ароматом лосьона после бритья.

— Он такой теплый, — улыбаюсь я, когда Адам укладывает сына мне на руки, а сам присаживается на край кровати. Нюхаю маленький лоб с островком светлых волос и все-таки снова плачу. Наверное, это тоже гормоны, наверное, я стану совсем безобразной, когда мои глаза окончательно утонут в распухших веках, но сейчас мне нет до этого дела. — Пахнет так, что съесть хочется.

Адам понимающе кивает, а потом как-то резко перестает улыбаться, протягивает руку и подушечкой большого пальца стирает влагу с моих щек. Мне кажется, что он все ждет, когда я отвернусь, спрячу взгляд, сморщу нос, потому что напряженно всматривается в мое лицо. А у меня в горле торчит скользкий, как медуза, ком, и я просто не могу произнести ни звука. Может, оно и к лучшему, потому что я хочу попросить поцелуй еще раз. Не из-за того, что мне одиноко, и не потому, что хочу убежать от противного голоса со вкусом дешевых сигарет и крепкого парфюма. Просто хочу знать, каково это — целовать мужчину, у которого такие губы.

И Адам даже как будто наклоняется вперед, и с очередным глотком воздуха я задерживаю дыхание. Хочется закрыть глаза. Хочется поднять свободную руку и запустить пальцы ему в волосы. Потому что про его волосы можно снимать отдельный вид порно: то, как они иногда торчат в стороны, а иногда идеально уложены даже после пробежки, или, когда он причесывает их пятерней, или взмахом головы убирает с глаз челку.

Я не знаю, откуда во мне все это, ведь я никогда на него не смотрела, не наблюдала, не изучала повадки. Как будто наступил конец света, а у меня в руках оказался собранный когда-то давно чемодан со всем необходимым.

Но Адам, конечно же, меня не целует. Притрагивается губами к макушке Доминика и быстро встает.

И в нашу одну на троих тишину вторгается вибрирующий звонок моего мобильного телефона. Он лежит рядом, на тумбочке, так что мы оба видим имя звонящего: «Сестра».

Мы с Адамом смотрим друг на друга, как будто пытаемся угадать мысли и сказать пусть только одно, но правильное слово. Мне хочется выключить телефон, засунуть его под подушку и сделать вид, что этого звонка не было. Хочется задержать момент, в котором мы с Адамом просто сидим рядом и, наверное, можем просто поговорить: о том, как изменится наша жизнь после появления Додо, о том, как и куда можно его возить, чтобы не нарваться на журналистов, и еще кучу других мелочей, которые должны обсуждать молодые родители.

Но телефон продолжает жужжать, и даже если его выключу, Ира уже все равно между нами.

— Я отвечу.

— Пойду погуляю с Додо.

Вот так: мы просто обменялись парой фраз, короткими безликими словами.

И снова оказались там, откуда начали.

Адам выходит из палаты, и я все-таки беру трубку, потому что Ира названивает и названивает, и мне кажется, даже если я отключу телефон, он все равно продолжит жужжать просто из-за силы ее настойчивости. Даже не представляю, о чем она хочет поговорить. Поздравить с рождением Доминика? Адам уже сказал ей, что стал отцом, пока я отходила после наркоза? Они уже успели созвониться, обсудить его счастливое отцовство?

— Привет, Ира, — говорю как можно спокойнее, но второй рукой что есть силы цепляюсь в край подушки.

— Привет, Полина, — глухо отвечает она. На заднем фоне играет Моцарт, Ира всегда его слушает, когда ей плохо. — Поздравляю, Полина.

Значит, они уже созвонились. Неужели нельзя было подождать хотя бы до моей выписки?

— Спасибо, Ира.

— Нам нужно поговорить, — просит Ира. Именно просит: я слышу, как она с трудом сдерживает слезы, как нервно выпускает сигаретный дым.

— Я в больнице с ребенком, Ира. Прости, мне не до разговоров сейчас. Я хочу заниматься сыном, и лишние нервы мне ни к чему. И если ты придумала новую сказочку о том, что Адам отберет у меня сына, чтобы воссоединиться с тобой, то зря — мы уже обсудили этот вопрос и расставили все точки над «i».

Получается грубо и сухо, и даже зло, но я не в состоянии контролировать эмоции. Я не заслужила ее прощения, и, если бы не приступ паники, я бы ни за что не позвонила Ире вчера.

— Это касается нас троих, — как будто и не слышит она. Снова затягивается, выпускает дым. — Или тебе нравится жить вот так?

Я не знаю, что мне нравится, я вообще не знаю, что будет с моей жизнь, когда мы с Домиником вернемся домой. Но соглашаюсь.

Ира приезжает на следующий день: Адам с утра уехал по работе и обещал вернуться к четырем. Понятия не имею, как он все успевает и не падает с ног, потому что половину ночи нянчил Доминика и сам кормил его из бутылочки, а поспал только под утро, когда я почти силой отправила его в постель. Преимущества частной клиники: муж может быть рядом хоть двадцать четыре часа в сутки.

Я выхожу с Додо на прогулку: сестра уже ждет на крыльце, и ее вид снова больно бьет по моим нервам. Я сделал прическу и оделась в модный спортивный костюм, но Ира приехала в полном облачении. В красивом платье, на каблуках, с укладкой и маникюром. При этом даже под макияжем я вижу заплаканные глаза и сеточки красных вен.

Она смотрит на Доминика в моих руках, делает шаг вперед, протягивает руку, но я отступаю, прижимая сына еще крепче.

— Не трогай его, пожалуйста, — стараюсь держать себя в руках.

Ира послушно кивает, но все-равно заступает на сторону, чтобы увидеть личико малыша. С минуту пристально его рассматривает, а потом начинает плакать. Беззвучно, с каменным лицом, на котором нет ни единой эмоции. Сестра словно статуя в церкви, которая внезапно заплакала. Я бы поняла, устрой она истерику, но Ира просто стоит и плачет, и не издает ни единого звука. А у меня наступает полный ступор.