Книга Жизнь может быть такой простой. Жизнелюбие без одержимости здоровьем - Манфред Лютц

Бог – это любовь – так озаглавлено первое послание немецкого Папы Бенедикта XVI. Когда оно появилось в интернете и я захотел его скачать – получилось не сразу, блокировала защита для детей! Там идет речь об эротике и о сексе, но об этом вовсе не говорится неодобрительно – наоборот, послание пронизывают жизнерадостные нотки. Это противоречит прежде всего немецкому стереотипу, который критикует католическую церковь как институт по предотвращению сексуальной радости (см. мою книгу «Der blockierte Riese»[22], Аугсбург, 1999), но это совпадает с основной линией 2000-летия католической церкви. Однако если Бог – это любовь, как сообщается уже в первом письме Иоганна в Новом Завете, почему же именно глубокое телесно-духовное любовное соединение не должно иметь ничего общего с любовью, которой является сам Бог? Ведь здесь тоже переживание взрывает тот момент, в который оно происходит. Даже Фридрих Ницше, который обычно так сильно был привязан к миру земному, это чувствовал. «Но все желания хотят вечности, хотят глубокой, глубокой вечности», – он включает это в песнь его Заратустры.

Разумеется, христианство подразумевает нечто большее, чем простое желание. Оно подразумевает жизненное, динамичное желание, то есть жизнелюбие. В начале эпоса Гёте «Фауст» у Фауста возникает неодолимое желание по мгновению, которое удовлетворило бы его. Чтобы достичь его, он отдается даже черту. «Едва я миг отдельный возвеличу, Вскричав: «Мгновение, повремени!» – Все кончено, и я твоя добыча, И мне спасенья нет из западни»[23]. Но в конце «Фауста» стоит не удовлетворяющий себя миг, а возвышенная, заботливая любовь – дамба для защиты других людей – знаменитое озарение: «Чья жизнь в стремлениях прошла, Того спасти мы можем».

Но христианство идет дальше, оно не останавливается на простом стремлении. Оно живет уверенностью в последнем спасении и в любви к ближнему и Богу. В переживании этой любви христиане не только «желают» вечности, моментами они уже ощущают ее. В начале «Исповеди» святого Августина, первой психологической книги мировой литературы, в высшей степени достойной чтения, стоит предложение: «Беспокойно мое сердце, пока оно не успокоится в тебе, о, Бог». Августин, получивший в значительной мере личный опыт желания как такового (он жил в безбрачии и имел сына) и открыто в этом признававшийся, в конце своей жизни имеет в виду широкое и большое понятие любви, какое Бернини отразил в образе чувственной святой Терезы, когда он суть христианского послания обозначил словами «люби, а в остальном делай что хочешь». Однако все не так просто, как звучит, так как любовь не определима, любви не научить, ее не создать. Можно ее искать, но она, в конечном счете, подарок, ее нужно почувствовать. И любовь, которую переживаешь чувствами и душой, – это и есть жизнелюбие в самой интенсивной форме.

Чувственность вечности

У кого есть жажда жизни?

По этой причине христианство не создало книг, посвященных советам о любви или жажде жизни. Оно не верит в идеи, которые можно изложить на бумаге. Ведь сам Бог для христиан – это не отвлеченная идея, а человек по имени Иисус Христос (разумеется, не только человек). Поэтому христиане, особенно католики, ищут счастливую полную жизнь не в идеях, а в людях – так называемых святых.

В психотерапии истории успешной жизни тоже значительно полезнее, чем отвлеченные концептуальные конструкции. И христианская духовность скорее практична. Святые – это не просто возвышенные фигуры, а зачастую действительно яркие персонажи, которые заслужили признание не только речами, но и собственной жизнью. Есть и такие, о которых нет сведений. Известно только, что они жили образцово. И этого достаточно. Людей из плоти и крови нельзя разложить по полочкам, как идеи. Они, естественно, очень даже разные. Здесь можно встретить различные темпераменты, характеры. Пожалуй, их всех сложно назвать одинаково приятными.

Даже сами святые не всегда симпатизировали друг другу. Святой Иероним при всей его святости, как ученый несколько тщеславный, называет святого Амброзия из Милана дословно «безобразная ворона». Святой бродяга Филипп Нери также невысоко ценил строгого святого Игнатия де Лойолу. Когда его спросили однажды, что бы он сделал, столкнувшись с очень трудной проблемой, он ответил: «Я бы подумал, что сделал бы в этой ситуации Игнатий де Лойола, и поступил наоборот». Так что, христианство, несомненно, не очень упорядоченное дело. Христианином скорее станешь благодаря встрече с такими же верующими, чем в результате чтения книг. Конечно, великий атеистический философ Эдит Штайн пришла к христианству через книгу, которую она прочитала за одну ночь. Но это была автобиография святой Терезы Авильской, и она не содержала теорий, по крайней мере философских. Дальнейший жизненный путь Эдит Штайн не был основан на отвлеченных рассуждениях, а был вполне реален. Для начала она ушла в монастырь созерцательного ордена кармелиток, основанного чувственно-религиозной святой Терезой.

Уход в монастырь как выражение жизнелюбия? Во всяком случае, основатель западноевропейского монастыря святой Бенедикт Нурсийский с живостью согласился бы. В начале своих монастырских правил он обращается к молодым людям того времени: «У кого есть желание жить?», чтобы мотивировать их идти в монастырь. Обман ярлыком? Если держать монастырь за место, в котором вокальным исполнением грегорианских хоралов совместно нагнетают печаль, то это самый дурной метод набора. Однако монастыри – это не места удаления от мирской суеты, как некоторые представляют себе. Тот, кто хочет убежать из мира или даже от устрашающей невесты в монастырь, не найдет там приема.

Способность к жизнелюбию – это прямо-таки предпосылка монастырской жизни. Не то чтобы монастыри были единственными местами жизнелюбия для христиан, все-таки у брака есть высокая степень сакральности, которой нет у орденского обета. Монастырь, заполненный презирающими мир нытиками, в любом случае не отвечал намерениям святого Бенедикта. Только очень жизнелюбивые люди действительно подходят для монастырской жизни. Лишь те, кто обладает достаточной внутренней свободой, способны выбраться из всего этого механизма и принуждений банальной жизни и приблизиться к интенсивному осознанию существенного. Бенедикту Нурсийскому, который родился еще в Древнем мире, удалось собрать лучшие плоды античности для христианства и оживить их для будущего. Он воссоединял досуг и культ. Песни монахов бесцельны, но полны смысла. Торжественно и празднично богослужение. Никакая деловитость не должна отвлекать монаха.

Бенедикт предписал stabilitas loci[24]: уже вступая в орден, монах знал, что он умрет в этом монастыре, и ежедневно мог видеть будущее место своего погребения. Тот, кого нечто подобное огорчало, долго не выдерживал. Остальные монахи из всего этого, наоборот, черпали силу для великих деяний, которые совершали монастыри от Средневековья до сегодняшнего дня. Без бенедиктинских монастырей и их свершений не было бы Запада и нашей культуры. Тем самым становится ясно, чем христианское созерцание отличается от удаления от мирской суеты Диогена Синопского, жившего в бочке и уничтожившего все потребности в себе, чтобы не испытать разочарования от их неисполнения. Бенедиктинские монахи не культивируют такой эгоизм. Они живут в монастыре не для себя, а для Бога и мира. Они доказывают своей жизнью, молчаливым созерцанием и молитвой то, что есть еще что-то за гранью земного существования – и это вечность. Смысл их жизни в хвале Бога и в молитве для церковной общины и мира. Но не только в молитве: «Ora et labora»[25] – звучит требование святого Бенедикта. При всем глубоком уважении к созерцанию монах должен существовать для Бога и мира – не в последнюю очередь, чтобы своей жизнью не обременять чужую сумку.