Книга Машина до Килиманджаро - Рэй Брэдбери

Одни бродили по местам былых сражений, надеясь, что ветер истории вдохнет в них новые идеи. Другие рыскали по октябрьским крахмально-коричневым салемским полям, уже попрощавшимся с летом, принюхивались, прислушивались, не слышно ли неизвестных речей долговязого юриста, что позволят им выиграть дело.

Не бывало еще на свете отца, который был бы так же горд и взволнован рождением сына, когда на верстаках сочленялись поверхности суставов, устанавливался речевой модулятор и каучуковые веки обрамляли грустные глаза, повидавшие слишком многое. Благородные уши могли слышать лишь прошлое. Большие костистые руки были похожи на подвесные маятники на страже времени. Обнаженное тело облекли одеждой, застегнули все пуговки, завязали галстук, снуя над гигантом, как портняжки. Но более всего они походили на волхвов в светлое и чудесное пасхальное утро или на апостолов на иерусалимских холмах, готовых отворить гробницу и восславить Его пришествие.

В последний час последнего дня Фиппс выгнал всех, заперев двери, и воссоединил дух и плоть, а затем наконец двери распахнулись, и он попросил их, метафорически, принять Его ношу на свои плечи.

Среди полного молчания Фиппс воззвал к нему сквозь поле старой битвы и за его пределы: «Тебе ли лежать в могиле? Восстань!»

И Линкольну, покоившемуся далеко в прохладной мраморной спрингфилдской гробнице, приснилось собственное пробуждение.

И он восстал.

Заговорил.

Зазвонил телефон.

Бэйес вздрогнул.

Воспоминания оборвались.

Надрывался телефон на стене у сцены.

«О господи», — подумал он, срывая трубку.

— Бэйес? Это я, Фиппс. Бак только что звонил, срочно отправил меня в театр! Сказал, с Линкольном что-то случилось…

— Нет, — спохватился Бэйес, — ты же знаешь, каков он, Бак. Из бара, наверное, звонил. Я тут, в театре. Все в порядке, просто один из генераторов накрылся. Все уже починили…

— А с ним все в порядке?

— Лучше не бывает. — Он неотрывно смотрел на обмякшее тело. Господи Иисусе. Это какой-то бред.

— Я… Ладно, я выезжаю.

— Не надо!

— Боже мой, что же ты так в трубку орешь?

Бэйес прикусил язык, глубоко вдохнул, закрыв глаза, чтобы не видеть фигуру в кресле, и медленно проговорил:

— Фиппс, я не ору. Все нормально. Вот сейчас свет дали. Не могу говорить, тут народ ждет. Я тебе клянусь, все…

— Врешь.

— Фиппс!

Фиппс повесил трубку.

Мысли бешено крутились в голове Бэйеса. Десять минут, самое большее, до того, как человек, поднявший Линкольна из мертвых, встретится с тем, кто снова загнал его в могилу…

Он отошел от аппарата. Им овладело безумное желание бежать за сцену, включить запись, посмотреть, отреагирует ли мертвое создание. Может, дернет рукой или ногой? Нет, это безумие. С этим разберемся завтра.

Времени хватило бы лишь на разгадку тайны.

Тайны, заключенной в человеке, сидевшем в третьем кресле последнего ряда.

Убийца — ведь он был убийцей, разве нет? Как он выглядел?

Он видел его лишь мельком, не так ли? Не было ли его лицо похожим на лицо с того старого, выцветшего дагерротипа? С пышными усами, пронзительным взглядом темных глаз?

Бэйес медленно спустился со сцены. Пройдя вдоль рядов, остановился, оглядел человека, сидевшего в кресле и закрывавшего руками лицо.

Бэйес сумел лишь выдохнуть:

— Ты — Бут?

Странный человек весь сжался, задрожал и подтвердил его ужасную догадку, прошептав:

— Да…

Бэйес собрался с мыслями. Затем спросил:

— Ты Джон Уилкс Бут?

Убийца сухо рассмеялся, и смех его был похож на карканье.

— Норман Ллевеллин Бут. Совпала только фамилия.

«Слава богу, — подумал Бэйес. — Иначе я бы не выдержал».

Бэйес отвернулся, прошелся немного, остановился и взглянул на часы. Нет времени. Фиппс уже едет сюда. В любой момент он начнет ломиться в дверь. Жесткий голос Бэйеса отразился от стены:

— Почему?

То было эхо испуганного крика трех сотен зрителей, сидевших в зале каких-то десять минут назад, когда прозвучал злополучный выстрел.

— Почему?!

— Я не знаю! — вскричал Бут.

— Лжешь! — рявкнул Бэйес в ответ.

— Такой шанс нельзя упускать.

— Что?! — Бэйес ходил кругами.

— Ничего.

— Не смей даже повторять то, что ты сейчас сказал.

— Потому что… — продолжал Бут, спрятав лицо, трепеща от обуревавших его чувств, — потому что это правда.

Он торжественно прошептал:

— Я на самом деле сделал это. Я убил его.

— Ублюдок!

Бэйес все кружил по залу, боясь остановиться, боясь, что не сможет сдержаться и забьет глупца насмерть. Бут почувствовал это, проронил:

— Чего ты ждешь? Давай уже.

— Нет! — крик Бэйеса оборвался, и он продолжал уже спокойно: — Меня не станут судить за то, что я убью того, кто совершил убийство, но убил не человека — машину. Достаточно того, что ты застрелил того, кто казался живым. Я не хочу, чтобы судьи и юристы рылись в прецедентах, не зная, что делать с убийцей человекоподобной машины. Я не тупица, как ты.

— Жаль, — побледнев, прошептал Бут.

— Говори, — потребовал Бэйес, глядя сквозь стену, где-то за которой в ночи мчалась машина Фиппса, совсем не оставляя ему времени. — У тебя есть минут пять, может, больше, может, меньше. Говори, зачем все это? Начни с чего-то. Например, скажи, что ты трус.

Он ждал. Охранник рядом с Бутом нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

— Да, я трус, — согласился Бут. — А как ты догадался?

— Я это знал.

— Трус, — повторил Бут. — Да, я трус. Всего на свете боялся. Людей. Новых мест. Боялся ударить кого-то, когда хотелось. Ничего не добился. Нигде не побывал. Всегда хотел стать великим, а почему нет? Хотел, да ничего не вышло. И я подумал: если в жизни ничто не радует, так хоть будет над чем погрустить. Горем можно наслаждаться. Почему? Кто же знает? Оставалось просто додуматься до чего-то ужасного, сделать это и поплакать над тем, что натворил. Так я хоть чего-то добился. Поэтому я это сделал.

— Да, у тебя все получилось.

Бут осмотрел свои повисшие руки, словно припоминал, как держать какое-то оружие.

— Тебе доводилось когда-нибудь убивать черепаху?

— Чего?

— Я впервые увидел смерть, когда мне было десять. Я нашел черепаху. Я знал, что черепахи живут очень долго, дольше меня. Почему это тупое создание может жить так долго, а я не могу? Я схватил кирпич и бил ее, пока ее панцирь не превратился в кашу. И она умерла.