Книга Сестры озерных вод - Олли Вингет

Когда Глаша замкнула круг, осторожно выпрямляя натруженную спину, Аксинья подошла к центру, развязала тряпичный мешок и вытащила связку травы. Стешка уже выбежала из сарайчика, таща с собой мертвую тушку. Во второй руке она несла зажженную свечу. Ее, как и след от угля, ветер тоже не мог потушить, хоть и силился сделать это, лютуя от ярости.

Аксинья приняла свечу и подожгла траву. Тонкий дымок поднялся от связки, заклубился над очерченным кругом, словно ветра и не было. Глаша откупорила бутыль и принялась поливать красным густым питьем землю перед собой. В нос ударил хмельной дух. Леся отшатнулась, но Стешка подхватила ее за руку.

— Стой, сестрица, стой, нужно быть внутри…

Они стояли в границе круга, все четверо — Аксинья в центре, Глаша напротив нее, Леся по левую руку, а Стешка отошла в сторону, чтобы встать по правую.

— Дождь на землю льется, в землю бьется, — хрипло пропела Аксинья. Дым от связки трав, тлеющей в ее пальцах, стал еще гуще, еще плотнее. — Ты — земляная вода, запрети небесной литься, уведи тучи, осуши кручи.

Леся вздрогнула, не понимая, почему слова странного наговора кажутся ей такими знакомыми.

— Небо сухое, солнце золотое, — проговорила Глаша.

— Небо сухое, солнце золотое, — откликнулась Стешка.

И просяще посмотрела на Лесю, мол, повтори, скажи это, ну!

Олеся представила, как дико и странно смотрятся они сейчас, стоя так близко друг к другу, очерченные угольным кругом на земле, залитой брагой. Но Аксинья стояла, сжимая в руке почти сгоревшую связку травы, и смотрела прямо на нее, не моргая, не шевелясь.

«Соглашайся с ними, — напомнила себе Леся. — Делай, как они велят. Ты же поклялась».

— Небо сухое, солнце золотое, — пробормотала она.

И ветер взвыл с утроенной силой. Аксинья пошатнулась. Испуганно вскрикнула Стешка. В отдалении вспыхнула молния, ей тут же откликнулся гром. Деревья заскрипели, где-то рухнуло со скрипом и скрежетом что-то большое и могучее, может, столетний дуб, может, гигантская ель. Леся попятилась, но поняла, что тело не слушается. Страх сковал его. Границы круга не давали убежать в дом.

— Дух лесной, помоги! — закричала Аксинья.

— Лес живой, лес могучий, помоги детям своим! — запричитала Глаша.

А Стешка подхватила лежащие на земле куриные тушки и побежала в сторону деревьев.

— Небо сухое, солнце золотое, — принялась повторять Аксинья. — Небо сухое, солнце золотое. Небо сухое, солнце золотое… — и яростно бросилась к Олесе. — Говори, паршивка, говори!

В порывах бури ее волосы расплелись, кожа на острых скулах натянулась, и вся она — худая, старая, могучая — стала похожа на ту самую смерть, что прячется под плащом, сжимая в руках косу. Только вместо косы в ее длинных пальцах блестел серп.

Не зная, что делает, Леся шагнула вперед, выхватила его из ладони Матушки и сжала лезвие. Рана, закрывшаяся было, полыхнула болью. Кровь снова потекла по запястью, но Леся ничего не чувствовала.

— Небо сухое, солнце золотое! Я тебе свою кровь, а ты мне защиту. Я тебе свое слово, а ты мне силу дай, — забормотала она, зная откуда-то, что силе не нужен ее крик, нужны лишь кровь и вера. — Прочь, хмарь, прочь, прочь!

Внутри нее натянулась звенящая струна, и чем глубже входило в плоть лезвие, тем тоньше звенела она.

— Я тебя прогоняю, хмарь! Уходи, прочь! — не своим голосом закричала Леся. — Не пить моей земле твоей воды, не сверкать моему небу тобой, не ломать ветрам твоим мои ветки! Прочь!

Ослепительный росчерк рассек небо надвое. Леся зажмурилась, предчувствуя гром. Но грома не было. Воцарилась напряженная, болезненная тишина. Только тучи, как нашкодившие псы, спешили расползтись, утаскивая брюхо грозы к горизонту.

Леся выронила серп, ноги стали ватными, она бы упала, но за локоть ее подхватила Глаша, побелевшая, постаревшая еще сильнее.

— Да что ж это… — начала она, но ее оборвал девичий крик.

— Матушка! Матушка! — кричала Стешка, бегущая к ним от кромки леса. — На поляне-то Дема! Матушка, он не дышит!

АКСИНЬЯ

Что есть страх, если всю жизнь боишься? Не переставая, как загнанный в силок заяц, задыхаешься, не в силах успокоить сердце. А оно бьется все быстрее. Того гляди лопнет, захлебнется кровью, вздрогнут и остановятся жалкие ошметки никчемной жизни в высушенной груди.

Бессонными ночами Аксинья представляла себе, как взмывает к небесам поток крови, вырывающийся из поломанной, лопнувшей груди, которая не сумела сдержать сердце, заходящееся страхом. Тяжелые капли, бурые, как вишневый сок, разлетятся по ветру и упадут к ногам того, кто виновен во всех ее бедах. Мысли тут же перескакивали на житейские вопросы, и становилось легче. А почистила ли ботинки Хозяина старая дура Глаша? А не стер ли он в мозоли свои длинные пальцы с желтоватыми ногтями, крепкими, будто скорлупки ореха? А не заболели по осенней сырости суставы, а не вернулся ли артрит, о котором-то и говорить нельзя в этом доме? Даже самый могучий подвластен времени. Можно менять погоду одним желанием, можно говорить с лесом и пить его силу, но когда твои годы вдруг обрушиваются, подобно лавине, на старые плечи, то ничего не поделаешь.

Смиренная красота принятия непреложного закона жизни всегда привлекала Аксинью. Она не боялась стареть. Да и смерть ее не пугала. Как не страшит лес осень, так и Аксинья покорно принимала морщины. Склоняла голову, пропускала волосы через пальцы, смотрела, как блестит серебро в меди, и чуть улыбалась, кивая: то-то же, то-то же, все под небом ходим.

Батюшка один и гневался на ход времени. Еще не прокричал петух, а он уже спешил просить у леса сил, таких, чтобы хватило для новой молодости.

— Угомонился бы ты, — ворчала Аксинья, обмазывая его больные колени настойкой чеснока с молоком. — Все есть, дом есть, скотина есть, сын растет. Угомонись.

А он только молчал да хмурил брови. Не спорил, но делал по-своему. Будто и тогда уже знал, что из сына толк не выйдет, а нового Аксинья ему не родит, сколько бы ни пыталась.

Страх пришел на третий раз. Когда третий кровавый сгусток вышел прочь. Не дитя — завязь, нет ни ручек, ни ножек. Ничего нету. И не будет. Аксинья выла над ним, стенала, потрясая руками, хотя первые два ушли рекой, будто и не было их. Но этот… в этого Аксинья верила, чуяла бабьей своей сутью: будет сын, тот самый, которого так ждут Батюшка, лес и она сама.

Выходила с ним на поляну, травы стегали по голому животу, но Аксинья шла, раздвигая их руками, как воду. Шла и пела своему ребеночку, сыночку своему долгожданному, какой он будет красивый и статный, какой сильный и мудрый, послушный какой. Какой благодарный. Ничем не похожий на волка, сучонка этого, что скалится на мать, а руки лижет проклятой девке. Лес шумел Аксинье, качал ветками, приветствуя своего Хозяина еще до того, как тот сделает первый глоток густого духа чащи.