Книга Родина моя, Автозавод - Наталия Ким

– Милыйбох, мы же забыли про шампанское!.. Дитя, бокалы… бокалы найдутся у вас, не так ли? Что ж, пока нету мэтра, давайте выпьем за знакомство! Масик, вина! О, оно согрелось… Дитя, как вас зовут, простите, не расслышала? О, Натали, Натали – прекрасное имя, так бокалы-то… и лед, послушайте, непременно – лед!

– У нас нету, наверное, льда, – бормотала я, представляя себе, что думает эта троица о «бокалах», которые я выставила на покрытый клеенкой стол, – один шикарный хрустальный красавец, единственный оставшийся из четырех штук, подаренных родителям на свадьбу; веселенький стаканчик с надписью «Wroclaw», бесстыдно украденный мной из гостиницы в Польше, а также кургузый матовый круглый предмет, куда мы обычно ставили маленькие букетики фиалок, продававшиеся по весне бабульками возле метро.

– Нету льда, к сожалению…

– Не беда, Натали, дайте нож поострей… ха-ха, это стихи!.. Люсенька, наскреби, будь лапкой!..

Люсенька взяла у меня из рук ножик, открыла морозилку и с остервенением стала скалывать куски наледи в глубокую тарелку. Масик тем временем разлил заграничный «Брют» (я такое видела первый раз в жизни) по «бокалам», подумав, матовую кругляшку он вручил мне, на мой немой вопрос, как же, мол, он, показал, будто крутит баранку. Я стала отказываться – свинка, горло болит, холодное нельзя, и тут все они горячо вдруг стали убеждать меня, что вот как раз от настоящего шампанского все у меня быстренько и пройдет («Клин клином!» – настаивала Люсенька). В конце концов, подумала я, когда еще приведется выпить настоящего несоветского шампанского – и храбро глотнула щедро засыпанное соскобленным снегом вино. Ледяное вино сразу ободрало глотку, в глазах моих заскакали пузырики, я закашлялась, пришлось снять очки и вообще побежать в ванную. Там я некоторое время отдышивалась и чистила зубы, а когда вышла, то обнаружила, что наши гости уже переместились в родительскую комнату и перебирали пластинки.

– Адамо! Я обожаю Адамо, его «Амур пердю» – это же катарсис… Что ты кривишься, Люсенька, сейчас ты услышишь!.. – народная артистка поставила пластинку и закружилась по комнате. Там, правда, не особенно было где кружиться, скорее, она лавировала в узком проходе между кроватью и книжными стеллажами. – Аму-у-ур пердюю-ю, аму-у-ур пердю-ю, но ривендра-а-а ком ле прента-а-а-ан… Это же цыганочка, Масик! – Трегубова скинула боа, тряся крапчатыми плечами. – Пагавари хоть ты-ы со мно-о-ой… амур пердю… Дитя, вам лучше? Давайте еще шампанского, жизнь коротка, дитя!..

Чтобы не утомлять подробностями, скажу, что через некоторое время я уже достаточно нахлебалась шампанского, чтобы потерять понятие о времени и о себе, тихонько дергала перышки из розового боа, а народная артистка Трегубова учила Масика танцевать менуэт. Масик тоже освоился и повязал себе на шею мой халат в качестве рыцарского плаща. Люсенька из комнаты исчезла, в какой-то момент я нашла ее сидящей на полу, прислонившейся к двери шкафа, в котором уже надорвалась окончательно от лая бедная собака. Люсенька посасывала что-то из плоской крошечной фляжки и нежнейшим голосом объясняла Гердусе, что она, «с-с-сука, должна с-с-сидеть и ниш… ниш… никшнть!» Адамо давно сменил Сличенко, того Высоцкий, а к дому уже приближались ничего не подозревающие родители.

Навестив сортир, народная артистка вдруг посуровела и велела своим собираться. «У меня завтра, то есть уже сегодня, судьбоносная встреча!» Ну, думаю, у нее что ни день – то судьбоносное что-нибудь. Пакет с матрешкой Масик аккуратно свернул и положил за пазуху, почему-то мне при этом подмигнув. Люсенька была уже настолько хороша, что при выходе из квартиры нагнулась существенно ниже, чем требовал ее рост, и криво растянулась на лестничной площадке, Масик бросился ее поднимать, причем он скорей мешал, чем помогал. Тем временем народная артистка целовала меня в лоб:

– Прощайте, дитя! Я там в ванной написала номер своего телефона… Пусть мэтр снизойдет до скромной комедиантки, я так хочу обсудить с ним кое-какие нюансы… Мне нужен зонг, несколько зонгов… Это будет бомба, а не бенефис! Мы еще встретимся с вами, дитя, еще будет много, много дивных встреч!..

Эти слова доносились уже из опускавшегося вниз лифта. Практически одновременно с этим на этаж приехал второй лифт, из которого вышли родители. Мне трудно адекватно подобрать слова, чтобы описать, какую траекторию прочертили мамины и папины брови при виде расхристанной доченьки, у которой на лбу был отпечаток красных губ, явно не фокусировался взгляд, а улыбка была как минимум нездоровой. Мама быстро прошла в дом, начав почему-то с ванной, она выглянула оттуда и поманила папу пальцем. Я заглядывала из-за плеча – телефон народная артистка написала губной помадой через все зеркало и вместо подписи также налепила поцелуй. Затем родители увидели три пустые бутылки и валяющуюся на полу крошечную черную митенку (артистка порвала ее случайно, когда пыталась делать из Масика Сганареля при помощи оленьих рогов, прибитых к стенке, – камчатский трофей). Помимо прочего гости забыли еще собственно «Театральную жизнь», сиротливо засунутую в торшерный абажур. Мама потрогала мой лоб и схватилась за собственную голову, а дальше все было уже неинтересно.

В качестве послесловия: в том сезоне народная артистка действительно играла бенефис на сцене одного из самых величественных театров Москвы, это была вполне заурядная пьеса, для которой автору пришлось переписать главную роль с учетом возрастной категории бенефициантки. Мы с родителями глубокомысленно шутили потом, что она просто забыла, в каком номере какого журнала она видела тот отрывок из папиной пьесы, поэтому больше дома у нас не появилась. А из двух десятков розовых пушинок лет шесть спустя я сделала отличный хвост пластилиновому страусу, которого слепила моя дочь.

19. Кешью

Что меня действительно заставляет до сих пор дергаться, так это то, что он в единицу интернетного пространства впихивает неперевариваемое количество изображений своих новых детей. Он ими как будто кричит, этими детскими фотками, их сотни, смазанные кадры, кусочек щечки, кудри над ясными глазами, синяя лопатка в кулачке. Последняя инкарнация Кешью – дауншифтерская компания где-то среди серебристых дюн, какая-то экошкола, недообщина с не пойми какими кришна-христианскими замашками. Там у него двое, самый свежий – малышок-квартерончик, лупоглазенький, весь в перетяжечках, от мощной такой эбеновой бабищи со злыми глазами, она все время отворачивается от камеры, видно то складчатый лоснящийся бок, то скулу, то гранатовые ногти, фотки, фотки, еще, еще кадры. Второй годом постарше, уже ходит, анемичный насупленный блондин с вытертым затылком, рядом мать его с вечной расслабленной обкуренной улыбкой, волосы легкие, длинные, под цвет песка, сама тоже такая вся длинная, текучая, скандинавская девочка, наверное. «Thats my bo-o-o-oy, – Кешью довольный лыбится в камеру, – thats my Oni-i-i-sim!» Назвать коричневого малыша Онисимом или Елпидифором – вполне в его духе. Блонди-сына зовут еще волшебней – Roly-Poly Bird. Интересно, прочтет ли когда-нибудь этот Роли-Поли хоть одну книжку Роальда Даля, да и вообще – хоть какую-нибудь детскую книжку? И как эти две его жены общаются меж собой, если общаются?..

Стараюсь обо всех вспоминать хорошее. Кешью располагал к себе, мог обаять, умел слушать и точечно, лазерно задавать вопросы, либо пронзительно глядя в глаза, либо так сосредоточенно куда-то за тобой, так, что хотелось оглянуться. Пестрая околохипповская публика, часто и жадно голодная, кормилась возле Кешью, как стая зверюшек и птичек, сбежавшая из зоопарка и нашедшая доброго и щедрого хозяина. Мгновенно снимал «последнюю» рубашку и отдавал арбатскому алкашу, посмеявшись по дороге над его плешью и вонью, пошутив над затейливо вышитой меткой КЛ (Кирилл Ларионов, паспортное имя Кешью), украшающей карман, – «мать пыжилась, все мое барахло в этих сраных вензелях». Рубашек, вообще «барахла в сраных вензелях» у него были тонны, так что и мать едва ли сразу замечала пропажу, если замечала вообще. Могла себе позволить.