Книга Дорогами войны. 1941-1945 - Анатолий Белинский

– Огонь! Огонь! Огонь! Немцы пошли в атаку и приближаются к наблюдательному пункту!

Надо было срочно открыть заградительный огонь. Я пулей бросился к орудию, которое заметно отставало в темпе стрельбы. Мой крик «Огонь!» тонул в грохоте выстрелов орудий, взрывах бомб, вое немецких пикировщиков. Встал за панораму сам, наводчику приказал заряжать, остальным бегом подтаскивать трехпудовые ящики со снарядами к орудиям.

Бой шел уже несколько часов. Все крутились на пределе своих сил и возможностей. Ко мне подбежал телефонист и доложил:

– С наблюдательного пункта передали, что последние снаряды попали в самую гущу немецкой пехоты. Сказали: молодцы!

Перейдя в наступление, противник перенес огонь вглубь нашей обороны. Тяжелые снаряды и мины стали рваться поблизости от орудий. Немецкие пикирующие бомбардировщики стали долбить лес где-то поблизости. Примерно 70 самолетов, выстроившись в круг, по очереди бросались в пике с ревущими сиренами. Отбомбившиеся «юнкерсы» уходили за грузом, их место занимали новые и новые. Наших истребителей – ни одного. Это был еще первый год войны.

Нажим противника усиливался. Связисты, которые носились по линии, восстанавливая связь, докладывали, что в лесах натыкались на немецких автоматчиков, просачивавшихся сквозь боевые порядки пехоты. Появились легкораненые. Грохот взрывов бомб постепенно приближался к огневым позициям батарей. Немецкая авиация, видимо, решила перепахать узкую горловину прохода Второй ударной, потом закрыть ее наглухо и таким образом окружить армию.

Стонала и содрогалась древняя новгородская земля. А я стоял за панорамой, дергал за шнур и, стараясь перекричать грохот боя, поторапливал солдат, таскавших снаряды. Воздушная карусель уже закрутилась над головой.

Я принял решение и подал команду: «В укрытие!» Часть орудийной прислуги бросилась в окопчики возле орудий, часть – в землянки поблизости от орудий. Окинув взглядом батарею, я спустился в землянку последним.

Блиндажом называлась, как я уже говорил, солдатская землянка, служившая местом для сна и для укрытия при бомбежках и артобстрелах. В своем последнем качестве это сооружение могло надежно защитить от осколков бомб и даже ротных, малокалиберных минометов, если имело 4-6 накатов (слоев бревен), но не от прямого попадания бомб и снарядов.

В условиях сплошной болотистой местности с большим трудом удавалось найти относительно сухой островок или бугорок, где выкапывалась ямка глубиной в лучшем случае до метра, перекрывалась бревнами и оборудовалась под жилье. Входом в блиндаж-землянку обычно служило отверстие сверху – ящик из-под снарядов, с крышкой на петлях и выбитым дном.

Землянка, в которую я спустился, была на восемь человек, в два наката, глубиной сантиметров восемьдесят. Дно ее было устлано крышками из-под ящиков – промерзшая земля в ней оттаивала, и на дне было всегда сыро. Четыре человека размещались головами в одну сторону, четыре – в противоположную. Все уже лежали и обсуждали вполголоса вопрос: попадет или не попадет. Я очень устал. Три дня до хрипоты «огонь!» орал, не ел, не пил, почти не спал. Сунул под голову вещевой мешок с теплым бельем и одеждой и блаженно растянулся на спине. Включившись в солдатский разговор, стал что-то рассказывать о теории вероятностей, по которой выходило, что попасть в блиндаж сверху прицельно почти невозможно, а при бомбежке по площадям вероятность и подавно мала.

– А если пахать землю бомбами, как сейчас? – спросил кто-то в дальнем углу.

– Пронесет! – голос звучал уверенно.

– Попадет в блиндаж – не выдержит.

– Надо было делать, как у зенитчиков, в восемь накатов.

– Если влепит прямо в блиндаж – не спасут и десять накатов.

Некоторые переводили разговор в область воспоминаний – такое направление разговора всех как-то ободряло. Припоминали, что было и хуже при бомбежках, особенно когда они заставали полк на маршах. Но мысли солдат все равно вращались вокруг темы бомбежек.

После каждой серии взрывов земля ходуном ходила под каждым из лежавших в блиндаже. Гулко хлопала крышка входного люка. Все с тревогой смотрели наверх.

Слева от меня сержант уперся ногами в перекладину балки и, заложив руки за голову, молчал, справа лежал заряжающий одного из орудий, еще правее него молодой солдат из недавнего пополнения весь сжался в комок в углу блиндажа, обхватив руками колени и уткнув в них свою голову. «Сократил площадь поражения, – отметил я про себя. – Ну и Ковалев! Никак не может привыкнуть к грохоту боя. Прямо из-за парты попал на передовую. Снаряды боится в руках держать».

Я к этому времени успел забыть, что под Тихвином был таким же – от первого шипения тяжелого немецкого снаряда над головой, когда противник вел огонь по нашим тылам, засунул голову в какую-то ямку под сосной, поскольку все места под кухней и санями были заняты. Наша дивизия была хотя и кадровая, но не обстрелянная.

Вой пикировщиков был уже где-то прямо над головой. Свист бомб завершался мощными взрывами, после которых на землянку дождем сыпались срезанные осколками ветви деревьев. Все замерли.

«Попадет или не попадет? Куда грохнутся следующие бомбы? Только бы не в орудия! И не угодили в ящики со снарядами. Разнесет все к чертовой матери!» – мысли не выходили из моей головы.

Но прямые попадания – дело случая, из которых и складывается жизнь в боях. И эта тревога отступала куда-то на задний план. Ее перебивала другая, более глубокая: «Немцы рядом. И ни одного автомата, ни одного ручного пулемета. Что там сделают несколько солдат в боевом охранении? Если автоматчики окажутся на огневой – это верная труба. Чем отбиваться? Гранатами! А где же эти два ящика с гранатами, которые откуда-то давно приволок запасливый старшина? В какое место их закопали в снег? Что-то давно их не видели. Надо сейчас выскочить на минутку взглянуть самому, что там делается возле орудий, а то фрицы спустят гранаты в блиндажи.

Или живым попадешь в лапы немчуре».

Я машинально пощупал рукоятку пистолета ТТ на груди под полушубком: зимой, при сильных морозах, замерзала смазка, и личное оружие никто из командиров не носил в кобуре.

«Вот еще раз рванет серия взрывов, и сразу же выскочу после взрывов осмотреться вокруг», – решил я. О том, что немецкая авиация и пехота хорошо взаимодействуют между собой, я знал. Кончит авиация, надо сразу же ждать пехоту. Надо было быть начеку.

Мое тело ныло от усталости, было приятно полежать еще, пока снаружи идет светопреставление…

Взрыва я не слышал. Я увидел над собой безоблачное небо и пикирующий «юнкер». «Надо бежать с этого места», – пронеслась у меня мысль. Но мое тело не подчинялось мне. Я удивился: «Где же мое тело? Где же руки и ноги?» Я не мог повернуть голову ни влево, ни вправо, ни вверх, ни вниз. «Ах, это, наверное, мне снится сон, тяжелый кошмарный сон… Но ведь это не сон. Я ясно вижу самолет, голубое небо. Это все наяву. Но почему тогда так тихо вокруг? Где я? Что со мной? Лежу я в какой-то непривычной глубине».