Книга Зодчий. Жизнь Николая Гумилева - Валерий Шубинский

Начался второй круг жизни — и все преодоленное возвращается вновь: одиночество, бессилие, уязвимость. Набоб Красноглазый снова превращается в гадкого утенка, и снова, как в раннем детстве, надо прилагать усилия, чтобы отстоять свое место в мире. У Гумилева это выходило. Как рассказывал в 20-е годы Пунин Лукницкому,

и над Коковцевым тоже издевались товарищи. Но отношение товарищей к Гумилеву и к Коковцеву было совершенно разное. Коковцев был великовозрастным маменькиным сынком, страшным трусом, и товарищи издевались над ним по-гимназически — что-то вроде запихивания гнилых яблок в сумку, вот такое… Николая Степановича они боялись и никогда не осмелились бы сделать с ним что-то подобное, как-нибудь задеть его… Наоборот, к нему относились с великим уважением и только за глаза иронизировали над любопытной, вызвавшей их и удивление, и страх, и недоброжелательство «заморской штучкой» — Колей Гумилевым.

Это — гимназисты. Старшие же, по словам Н. Оцупа, «ставили в пример» Гумилеву Митеньку Коковцева и его стихи. Так Пушкину и Дельвигу здесь же, в Царском Селе, веком раньше ставили в пример Илличевского.

О «своеобразии» Коковцева любопытно рассказывает расположенный к нему Кленовский:

Когда на Страстной неделе ученики говели в круглой гимназической церкви, Коковцев, большеголовый, с характерными, какими-то средневековыми чертами лица, становился впереди всех, истово крестился, долго, никого не замечая, молился, а время от времени падал ниц, касаясь лбом земли, и лежал так долго-долго. В этом не было рисовки, религиозность не была тогда в моде.

Но если это и не было рисовкой, то было неадекватностью, болезненной экзальтацией.

Валентин Кривич, 1910-е

Так или иначе, одиночество в кругу товарищей тоже могло способствовать сближению, пусть недолгому, Гумилева и Коковцева. Отец Коковцева преподавал в гимназии, и в его доме устраивались литературные вечера. На них бывали Анненский и его сын — чиновник Министерства путей сообщения и поэт, писавший под псевдонимом Валентин Кривич (1880–1936). В своей вполне качественной и не уступавшей среднему уровню эпохи лирике Кривич подражал отчасти отцу, отчасти Брюсову, отчасти Бунину, но был великолепным рассказчиком и «щедрым Амфитрионом рукописных поэтов» (Голлербах). Читал ли Кривич свои стихи на вечерах у Коковцева, и главное — читал ли свои стихи Иннокентий Анненский? Едва ли. Слишком много слишком разных людей собиралось в этом доме. Список, приводимый Лукницким, удивителен: с одной стороны, публицист М. О. Меньшиков, который с полным правом мог бы сказать о себе словами депутата Пуришкевича — «правее меня только стенка»; с другой — молодой преподаватель Царскосельского реального училища, исследователь Некрасова В. Е. Евгеньев-Максимов, человек совершенно противоположных воззрений, который, по словам его ученика Э. Голлербаха, «был так взволнован революцией, что забывал надеть галстук и застегивать штаны», или экономист-марксист М. Е. Туган-Барановский. Впрочем, в России во многих салонах встречались и «слуги царской власти, и недруги ее отчасти», а в Царском Селе выбирать особенно не приходилось. Из писателей в вечерах, кроме Анненского, участвовали В. Микулич (Лидия Ивановна Веселитская), автор имевшей успех трилогии про «Мимочку» (образец дамской словесности того времени)[29], и Случевский. Едва ли последний часто бывал в доме Коковцева — редактор «Правительственного вестника», член совета Министерства внутренних дел, член ученого комитета Министерства народного просвещения, гофмейстер двора Константин Константинович Случевский жил зимой в Петербурге, а летом — в своем имении «Уголок». Но даже если он лишь раз удостоил этот царскосельский литературный салон своим визитом — об этом должно упомянуть. Случевский, уже старик (в 1904 году он умер 67 лет от роду), мог стать первым, наряду с Анненским, настоящим поэтом, встреченным Гумилевым в жизни. «Поэт противоречий», как назвал его ценивший его и многому научившийся у него Брюсов, мистик и позитивист, хлебосольный хозяин, в чьем доме не один год по пятницам собирались столичные писатели, и мрачный мизантроп, он некогда бросил одинокий вызов слащаво-мещанскому вкусу своей эпохи. Его самое страшное и самое знаменитое стихотворение — «После казни в Женеве», аукается с самым знаменитым стихотворением Гумилева:

Казнили. Голова отпрянула, как мяч! Стер полотенцем кровь с обеих рук палач, А красный эшафот поспешно разобрали, И унесли, и площадь поливали.

Сравните:

…Вместо капусты и вместо брюквы Мертвые головы продают.

В красной рубахе, с лицом как вымя, Голову срезал палач и мне, Она лежала вместе с другими Здесь, в ящике скользком, на самом дне.

После смерти старого поэта кружок «Вечера Случевского» продолжал собираться до самой революции, и Гумилев не раз бывал там. Но это было уже в годы его профессиональной литературной работы и профессионального признания. Пока же — на домашних вечерах у Коковцева — его «декадентские» стихи не имели успеха. Хозяина дома они просто шокировали.

Кроме Коковцева, мы знаем имена еще двух одноклассников, с которыми Гумилев приятельствовал. Один — уже поминавшийся Владимир Михайлоич Дешевов (1889–1955), позднее композитор и дирижер, работавший в послереволюционное время в Крыму и в Ленинграде, второй — Мариан Марианович Згоржельский, сын «полусумасшедшего Марьяна Генриховича», так желчно описанного Кленовским. Згоржельский застрелился в 1909 году, и его памяти посвящено, по свидетельству Ахматовой, стихотворение «Товарищ»:

Старый товарищ, древний ловчий, Снова встаешь ты с ночного дна, Тигра смелее, барса ловче, Сильнее грузного слона.

Помню, все помню; как забуду Рыжие кудри, крепость рук, Меч твой, вносивший гибель всюду, Из рога турьего твой лук?

2

Стилизованный образ Гумилева этой поры дает Голлербах в «Городе муз»:

Болтовня с гимназистками, прогулки с декадентскими барышнями при свете луны, освещающей чесменские ростры…

— Николай Степанович, вы — революционер или монархист?

— Монархист. Но при условии, чтобы правила красивая императрица.

— Николай Степанович, посоветуйте, какое мне сделать платье?