Книга Азеф - Валерий Шубинский

23 мая (5 июня): «Мое пребывание в Берне и Цюрихе дало мне следующие, вполне установленные факты: партия социалистов-революционеров выделила террористическую организацию, которая получила название боевой организации… Балмашову помогали лица из партии, нужно полагать, что и Гершуни, но утверждать этого не могу. Во всяком случае, он теперь состоит членом боевой организации. На этот счет у меня имеются доказательства, которые я получил после того, как заявил, что у меня имеются пожертвованные 500 рублей на террористические предприятия, тогда Михаил Гоц мне сообщил, что Гершуни скоро будет в Швейцарии, что эти деньги можно будет ему передать…»[72]

Эти 500 рублей Азеф попросил ему возместить. Евгений Филиппович не стеснялся.

Просьба Рачковского о выделении средств на пожертвования революционерам вызвала недоумение нового начальника Департамента полиции А. А. Лопухина. По возвращении в Россию Азеф был вызван к нему для отчета.

Так, из-за своей жадности, он встретил второго (после Бурцева) человека, которому суждено было сыграть в его судьбе роковую роль.

Алексей Александрович Лопухин, выходец из старинного дворянского рода, состоявшего в свойстве с царской семьей (Евдокия Лопухина, первая жена Петра Великого), был назначен на пост начальника Департамента полиции в довольно молодом для чиновника возрасте, в 38 лет. До этого он служил в суде и прокуратуре. Человеком он был образованным, тонким, по взглядам — умеренным либералом, по типу личности — что называется, добрым барином. Марк Алданов, общавшийся с Лопухиным в более поздние годы, характеризует его так: «Русский интеллигент с большим, чем обычно, жизненным опытом, с меньшим, чем обычно, запасом веры, с умом проницательным, разочарованным и холодным, с навсегда надломленною душою»[73]. Слово «интеллигент» здесь вызывает сомнение (немного иной социальный типаж), да и душе еще предстояло надломиться — но все-таки у Лопухина начала 1900-х годов было больше общего с князем-профессором С. Н. Трубецким (они и дружили), или с В. Д. Набоковым, или с П. Н. Милюковым, чье дело он в свое время, в качестве прокурора, вел, чем с большинством сослуживцев по ведомству внутренних дел.

Придя в полицию со стороны, Лопухин старался искоренить то, что не соответствовало его представлениям о государственной службе. Не в последнюю очередь это касалось двусмысленного поведения и статуса внедренных в революционные партии агентов. Лопухин категорически настаивал на том, что эти агенты не должны участвовать ни в какой противозаконной деятельности, а тем более — выступать организаторами и застрельщиками преступлений. Никакой провокации в словарном смысле слова и никакого покровительства этой деятельности со стороны чинов охранки!

Азеф, впрочем, в этот раз сумел убедить Лопухина, что лично он всего лишь жертвует эсерам деньги и дает «некоторые указания». По крайней мере, так все выглядит в изложении самого директора Департамента полиции.

Между тем, скорее всего, никаких 500 рублей Азеф и не тратил. О роли Гершуни и БО в убийстве Сипягина он узнал уже «через несколько дней после акта» (письмо Савинкову, 1908)[74]. А значит, долго водил своих работодателей за нос, постепенно и дозированно открывая им информацию. Зачем? Как резонно предполагает Прайсман, Азеф ждал, пока Гершуни уедет из России. Вождь террористов нужен был ему живым и на свободе.

ВАШ ИВАН

В эти месяцы Азеф был, по свидетельству близко наблюдавших его людей, возбужден и взволнован. Вот свидетельство Любови Григорьевны:

«Когда был убит Сипягин, он страшно волновался и страшно радовался, как ребенок. Надо сказать, что если я когда-нибудь его любила, то именно в этот период, потому что человек просто горел… Тогда это был настоящий революционер. Раньше он очень любил ходить по театрам, по кафешантанам, теперь все это совершенно забросил»[75].

Что возбуждало Азефа? Чему он радовался — если его радость была искренней? Тому, что у него, как осведомителя, появился простор для работы? Или его всерьез увлек террор против правительства? Или он впервые почувствовал возможности большой двойной игры?

Весной он активно участвовал в переправке третьего номера «Революционной России». По свидетельству Марии Селюк, «…он лично вел сношения с чемоданщиком, проявлял большую сообразительность в выборе разнообразного материала для этих ящиков, их формы и т. д.»[76]. Чемодан с двойным дном везла отпущенная в Россию кормилица Азефов.

С мая 1902 года начинается его работа собственно в БО. С этого времени он участвует практически во всех акциях. Первой из них было покушение на харьковского губернатора князя Ивана Михайловича Оболенского. Выбор на сей раз был более или менее случаен. Вроде бы Оболенский проявил «жестокость» при подавлении каких-то крестьянских волнений.

На роль исполнителя был избран Фома Корнеевич Качура, 25-летний столяр, бывший социал-демократ, «характерный пример так называемого сознательного рабочего», читающий, склонный к самодеятельному наивному философствованию (при обыске у него были изъяты рукописи с говорящими сами за себя названиями — «Мыслящее животное и человек», «Впечатление в поездке по России» и т. д.).

В 1901 году Качура познакомился с А. Вейценфельдом — членом Рабочей партии политического освобождения России. Под его влиянием он перешел от эсдеков к эсерам и сам предложил себя на роль исполнителя терактов. В Киеве его свели с Гершуни. Григорий Андреевич предложил ему вступить в БО и взять на себя «дело Оболенского».

Гершуни мистифицировал молодого столяра, рассказывая о каком-то петербургском центре, заграничном центре, разведке Боевой организации, выслеживающей Оболенского. На самом деле никакого петербургского центра не было, а заграничный центр, если так можно его назвать, состоял из одного человека — Гоца. Формально Гоц был всего лишь членом ЦК (как, впрочем, и Гершуни, и Крафт) и БО — ее «заграничным представителем», фактически же он был первым лицом в партии или одним из двух первых лиц (наряду с Черновым). И. А. Рубанович, например, утверждал, что до 1905 года ЦК не выбирался, а по существу «назначался одним больным, лежачим человеком». Речь, несомненно, о Гоце, страдавшем прогрессирующей опухолью спинного мозга и уже в 1903–1904 годах передвигавшемся с трудом, а позднее и вовсе прикованном к инвалидному креслу. Гоц был единственным, кроме Гершуни, кто знал о складывающейся террористической сети более или менее всё. Все планы обсуждались с ним и получали его одобрение.

А что касается разведки, то никто Оболенского особенно не выслеживал. Гершуни с присущим ему лихим авантюризмом воспользовался известными человеческими слабостями стареющего (но еще не старого — 49 лет) генерала. Оболенский получил письмо от незнакомки, признававшейся ему в любви и приглашавшей на свидание в городской сад «Тиволи» вечером 29 июля. Он был настолько простодушен, что пошел. В саду уже ждали Гершуни и Качура. У последнего был пистолет с отравленными, как обычно у Гершуни водилось, пулями. Во избежание инсинуаций со стороны социал-демократов[77] на пистолете было написано: «Боевая организация социалистов-революционеров» и еще два девиза: «За пролитую народную кровь» и «Смерть царскому палачу». Без пышной риторики Гершуни не мог. Загодя были приготовлены «партийный приговор» губернатору и письмо Качуры товарищам (им только подписанное). Другими словами, пропагандистскому обеспечению акта уделялось не меньше внимания, чем техническому.