Книга Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера. 1920-1945 - Генрих Гофман

14 марта 1939 года я обедал с Гитлером.

– Ровно год назад, – заметил я, – мы вошли в Вену.

Мы немного поговорили о том, с каким энтузиазмом встречали австрийцы своего освободителя, и я рассказал ему, как ходил в венское кабаре, где один из комедиантов пел веселую песенку: «Это уже все – или ждать еще?»

– На самом деле мы довольно быстро ответили на вопрос, – продолжал я, – потому что всего через несколько месяцев пришла очередь Судет.

Гитлер бросил на меня короткий взгляд.

– И это еще не все, – сказал он. – Сегодня я жду Гаху, близится еще один исторический день, о котором мир пока не подозревает.

– Так это уже все или ждать еще чего-то? – удивленно спросил я.

Но прежде чем Гитлер успел ответить, ему доложили, что в рейхсканцелярию прибыл Гаха. Он быстро поднялся и поспешил приветствовать своего гостя, а я последовал за ним с фотоаппаратом, готовый запечатлеть историческую сцену, которая должна была вот-вот разыграться.

Обычно в таких случаях для начала делали фотографии для протокола. Гитлер занял место рядом со своим коллегой, и я спустил затвор. Как правило, Гитлер спрашивал гостей, не возражают ли они против того, чтобы я сделал еще несколько снимков для прессы. Тем временем я снова подготовил камеру, так как до сих пор мне не говорили ни о каких возражениях. Гаха тоже не протестовал, и я, сделав пару снимков, удалился на тактичное расстояние, но остался в комнате. Фотограф всегда должен находиться под рукой, но быть не слишком заметным и держаться так, чтобы не мешать главным действующим лицам. Когда наступит верный момент для снимка – это полностью на его усмотрении.

Многие знаменитости начинали нервничать, видя, что на них нацелен фотоаппарат, и по этой причине я всегда пользовался угловым видоискателем, который позволял мне фотографировать, так сказать, из-за угла. Президент Чехословакии сильно нервничал. Видимо, старик устал, да и сказывалась долгая поездка. Вдобавок ему предстояло принять важнейшее решение в своей жизни. Если он подпишет документ, то тем самым откажется от независимости своей страны.

Я слишком ясно видел происходившую в нем борьбу, а еще я заметил, как внимательно следил Гитлер за нервными, возбужденными жестами пожилого политика. Переговоры становились все более напряженными, и я потихоньку вышел из комнаты.

Чуть позже, когда я находился в приемной, вошел Морелль. Он сказал, что за ним послали, потому что Гаха внезапно почувствовал недомогание. Мы вместе вошли в зал.

Гаха сидел в кресле, тяжело дыша, было очевидно, что у него случился нервный срыв. Но хватило одного укола, чтобы к пожилому политику вернулось спокойствие, и переговоры продолжились. Прошло довольно много времени, прежде чем за мной послали, чтобы запечатлеть судьбоносный акт подписания договора. С чахоточным румянцем на лице Гаха дрожащей рукой поставил подпись и потом, повернувшись к Мореллю, поблагодарил его за врачебную помощь.

Позднее, когда мы сидели за столом в своем интимном кругу, Гитлер выразил большое удовлетворение случившимся.

– Мне было жаль старика, – сказал он. – Но сентиментальность в данных обстоятельствах была неуместна и могла поставить под угрозу наш успех.

Тщеславный Морелль поторопился заручиться признанием его столь своевременного медицинского вмешательства и дал понять, что если бы не он, то договор так бы и не был подписан.

– Слава богу, – сказал он, искоса глянув на Гитлера, – что я оказался на месте и успел сделать укол!

– Идите вы к черту со своим уколом! – воскликнул Гитлер. – Из-за вас старик так взбодрился, что я уж испугался, не откажется ли он подписывать!

В ту ночь мы не сомкнули глаз. Через несколько часов после подписания договора мы уже находились в специальном поезде, спешившем к чехословацкой границе. На самой границе нас встретила группа бронированных полугусеничных «мерседесов», в которых мы продолжили путь, и вечером 15 марта 1939 года под яростные завывания метели прибыли в Прагу, неузнанные и незамеченные.

Приезд Гитлера стал полной неожиданностью и ввиду окружавшей его секретности был не подготовлен. Мы поехали прямо в Градчин, знаменитую пражскую крепость, где и поселились. В большой спешке власти организовали банкет в честь подписания, который состоялся в полночь.

В Градчине не нашлось достаточно кроватей для такой многочисленной группы, и мне вместе с несколькими товарищами пришлось переночевать на походных раскладушках, которые поспешно отыскали и принесли. Техники быстро организовали телефонное сообщение, и мы с профессором Мореллем устроились спать на телефонной станции. Однако отдохнуть нам не удалось, как, впрочем, и всем остальным, – непрестанно звонили телефоны, всю ночь кто-то постоянно входил и выходил. Наконец, изнемогшие от усталости, мы заснули, причем свою роль тут сыграли и обильные возлияния на банкете. Я помню только, что нас то и дело будили и жаловались, что мы своим храпом не даем заниматься делами и совершенно заглушаем официальные телефонные переговоры.

Когда несколько дней спустя Гаха прибыл в Прагу, он не мог прийти в себя от изумления, узнав, что вся подготовка к провозглашению протектората уже закончена.

На следующий день я получил множество превосходных возможностей сделать поистине исторические снимки, которые составили основу моей книги «С Гитлером в Богемии и Моравии».

По правде говоря, десятилетие, предшествовавшее приходу Гитлера к власти, было совершенно лихорадочным, и лихорадка достигала своего апогея во время предвыборных поездок по всей стране, часто продолжавшихся неделями. Но по сравнению с тем, что началось в 1934 году, это просто детские забавы. Присоединение Австрии, возвращение рейнских территорий, Олимпийские игры, создание оси Берлин – Рим, оккупация Судет, подписание советско-германского пакта шли одно за другим с головокружительной быстротой.

Атмосферу горячечной активности, в которой мы жили, вполне подытоживает шутка, известная во всей Германии:

– Как поживают твои родные, где они сейчас?

– Спасибо, хорошо. Я здесь, папа в СА, мама в НСНБ, Хайнц в СС, сестра Гертруда в БНП, а маленький Фриц в ГЮ[5]; но мы каждый год встречаемся в Нюрнберге на Дне партии!»

И если эта шутка довольно точно изображает то, как жила обычная семья, представьте себе, какую жизнь вели мы в непосредственном окружении Гитлера.

Тем из нас, кто входил в его ближний круг, приходилось мириться с вынужденным отказом от личной жизни. Мы почти не бывали дома, мы как будто поселились в поездах, самолетах и гостиницах, где проводили времени больше, чем под крышей собственного дома. Помимо прочего у Гитлера была одна причуда, что-то вроде ревности: хотя он был само очарование с нашими женами и очень приветливо встречал их всякий раз, когда они нас сопровождали, он считал, что наша преданность ему должна стоять на первом месте, и его сильно задевало, если семью мы ставили выше.