Книга Фицджеральд - Александр Ливергант

Откуда же эта многолетняя жизнь «на грани нервного срыва»? От безысходности, выхолощенности существования? Или из-за боязни одиночества? Их дом ежевечерне наполнялся гостями не столько из желания видеть людей, погрузиться в суету вечеринки, сколько из страха остаться наедине с самими собой. От безделья? Но ведь Скотт пусть не регулярно, но довольно много работал — сладкая жизнь обходилась недешево. Или от счастья? Не потому, что хотелось утопить горе в вине, не потому, что им было плохо, а потому, что — хорошо? Хотя родители и баловали обоих, Зельду особенно, сладкой жизни в таком объеме ни он, ни она раньше не вкушали; воспитывались в провинции, вели правильную жизнь, и вот — «дорвались». Или, наоборот, от несчастья? Оттого, что разлюбили друг друга и в увеселениях пытались заполнить возникшую пустоту совместной жизни — как Энтони Пэтч и Глория из второго романа Фицджеральда «Прекрасные и проклятые»? Или потому, что хотелось быть, как все, не ударить лицом в грязь — не отставать же от своего круга, от золотой молодежи? Или, наоборот, потому, что бросали вызов своему окружению? Условностям, ханжеству, скуке, крохоборству? Но, во-первых, их друзья, как и они, жили в свое удовольствие и условностям значения не придавали. А, во-вторых, раздеться догола в театре, распилить официанта или сварить часы и кольца в томатном супе — довольно нестандартный способ бросить вызов условностям. А может, они любой ценой хотели нарушить однообразное течение жизни? Или, как писал Фицджеральд в очерке 1931 года «Отзвуки века джаза», — «найти какое-то применение всей той нервной энергии, что скопилась и осталась не израсходованной в годы войны»?

Глава седьмая

ПРЕКРАСНЫЕ И / ИЛИ ПРОКЛЯТЫЕ

Торопились жить и спешили чувствовать в это послевоенное десятилетие далеко не только Фицджеральды; десятилетие, которое продлилось до 19 октября 1929 года, до «черного вторника», когда грянул экономический кризис и прежняя беззаботная жизнь, жизнь взаймы рассыпалась как карточный домик. С легкой руки писателя, эта легкомысленная декада, как мы уже знаем, получила название «век джаза». Вышедший в 1922 году второй сборник рассказов Фицджеральда так и назывался — «Истории века джаза». Кстати, почему «джаза»? Что, в кругу, где вращались Скотт и Зельда, царило повальное увлечение джазом, как в «беспечные» 1890-е — регтаймом?

Этим броским и не совсем понятным названием мы обязаны, возможно, не столько Фицджеральду, сколько переводческой неточности. Ведь английское слово «jazz» многозначно, и значит оно не только «джаз». Это еще и — «живость», «энергия», а на американском сленге — «выдумка», «брехня», «мелочи». Может значить «jazz» — «чудеса», «крайности». Сказал же Фицджеральд про «век джаза»: «Это был век чудес, это был век искусства, это был век крайностей и век сатиры». Вот почему фильм «All That Jazz» — это, конечно же, не «Весь этот джаз», как его у нас буквально и бездумно переводили, а что-то вроде «И все такое прочее» или «Все в том же духе». Вот почему желчные афоризмы Генри Луиса Менкена, так напоминающие «Словарь Сатаны» Амброза Бирса, должны называться по-русски не «Джазовый Уэбстер» («Jazz Webster»), а «Выдуманный Уэбстер», или «Уэбстер наизнанку», или «Уэбстер верх ногами». Впрочем, название «век джаза» настолько укоренилось в нашей уже, кажется, не существующей американистике, что переиначивать его в соответствии со словарными значениями вряд ли стоит; во времена же Фицджеральда в издательском деле появилось даже выражение «джазовая концовка» — отдаленный аналог оптимистического викторианского «хеппи-энда». Сегодня, вместе с сотнями других английских слов и выражений, слова «джаз», «джазовый» вошли в современный русский язык в своем «немузыкальном» значении. Читатель наверняка видел в сегодняшней Москве такие загадочные вывески, как «Джазовый бранч» в значении «Классный завтрак»… Но — вернемся в Америку 1920-х годов прошлого века.

Имелись во времена «века джаза» и другие характерные словечки, самыми ходовыми были три — «fun», «telephone» и «gorgeous». На вопрос: «Как провели время?» или «Вам понравился спектакль?» — следовало неизменное: «It was fun» («Здорово, отлично») — даже если время провели хуже некуда, а спектакль провалился. Таким же дежурным был в те годы и ответ на вопрос: «Вы к нам сегодня придете?» — «We’ll telephone» («Мы телефонируем»). «Телефонировали» в любом случае — принималось приглашение или нет. Прилагательное же «gorgeous» («сногсшибательный») подходило ко всему: к фильму, шляпке, шампанскому, девушке.

Вседозволенность, острота восприятия жизни сочетались с непререкаемыми табу: никакой политики, жизнь, как сформулировал это правило Фицджеральд, — «дело сугубо личное». Такие понятия, как «общественная мораль», «социальные противоречия», такие катаклизмы, как процесс над Сакко и Ванцетти или «Обезьяньи законы»[53], больше не существуют; живи собой, сегодняшним днем и научись радоваться жизни, извлекать из жизни «fun», а еще лучше — «gorgeous fun». И не оглядывайся на старшее поколение, более того: подрывай их обветшалые устои, тебе с ними не по пути. Чем раньше ты «приобщишься к интимной сфере», к Фрейду, Юнгу, к «Изучению психологии секса» Хэвлока Эллиса, тем лучше; твой путь — не Библия и Церковь, а бейсбол и «Любовник леди Чаттерлей». Гонись за удовольствиями, утоляй жажду наслаждений; состояние нервной взвинченности (то самое, в котором постоянно пребывали Скотт и Зельда) — естественное состояние. И поменьше бывай один, стань частью «smart set».

Именно так — «Смарт сет» («Smart Set» — «Высшее общество») — и назывался, как уже упоминалось, нью-йоркский журнал Генри Луиса Менкена, издававшего его на пару с Джорджем Джином Нейтеном. Существовал журнал с этим названием и до Менкена, но в своей первой жизни это было заурядное, умеренно популярное периодическое издание, перебивавшееся любовными романами и завлекавшее не слишком разборчивого читателя рискованными сценами. При Менкене же журнал перестроился: стал ориентироваться на читателя взыскательного и образованного и на молодых, начинающих, но отличающихся «лица не общим выраженьем» авторов. Менкен ориентировался не на писателя с устоявшейся репутацией, а на писателя, как и он сам, плывущего против мейнстрима. На страницах «Смарт сет» в разное время печаталась вся англо-американская литературная элита первой половины XX века: Джойс, Юджин О’Нил (открытый Нейтеном), Сомерсет Моэм, Драйзер, Шервуд Андерсон, Дэвид Герберт Лоуренс, многие выдающиеся критики — в том числе и сами издатели журнала, разумеется.

Менкен, которого Фицджеральд называл «человеком, сделавшим для американской литературы больше, чем кто бы то ни было», неустанно боролся с цензурой, издевался над американской глубинкой (хотя сам жил в Балтиморе и сторонился столичной жизни), пуританским ханжеством и государственными порядками — а впрочем, легче сказать, над чем этот мизантроп и насмешник не издевался. Когда Фицджеральд в очерке «Отзвуки века джаза» пишет, что «век джаза» был веком крайностей и веком сатиры, то под сатирой он имеет в виду прежде всего Менкена. Вот одно из его любимых антиамериканских «bon mots»: «Правительство от имени коррупции, правительство от имени глупости, правительство от имени абсурда». Впрочем, почему только антиамериканских? Понятно, что угодить такому, как Менкен, было нелегко; Фицджеральду, по крайней мере, это удавалось редко. Менкен — напомним — терпеть не мог Зельду, говорил, что «Скотт ни черта не добьется в жизни, если не избавится от своей женушки». Фицджеральда же любил (если к такому человеку применимо это слово), что не мешало ему ругать его за «неряшливый, временами почти что неграмотный стиль», а его шедевр — «Великого Гэтсби» называть «не более чем лихим анекдотом».