Книга Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944 - Евгений Доллман

Впрочем, я не собираюсь писать историю полиции в эпоху Гитлера и Муссолини. Моя задача заключается в том, чтобы рассказать об этих двух знаменитых столпах диктатуры и критически взглянуть на характер их взаимоотношений, представлявших собой наиболее яркую черту оси Рим – Берлин.

Если мы начнем сравнивать этих людей, то в глаза сразу же бросится глубочайшее различие их философии и образа жизни. Полнокровный, даже слишком полнокровный Боккини, выходец из Южной Италии, был неутомимым работником, как и его немецкий коллега, но, в отличие от него, он был бонвиваном в эпикурейском стиле, непревзойденным знатоком и почитателем прекрасного пола, гурманом, какими бывают только французы. Когда дело касалось жизни Бенито Муссолини, он мог быть беспощадным, но в Италии к таким вещам относятся гораздо проще.

Я не собираюсь защищать Боккини, но разве можно всерьез сравнивать его приказы о высылке с ужасами немецких концентрационных лагерей? Конечно, неприятно было отправляться в ссылку «на границу», иными словами, в какое-нибудь пустынное место, далекую провинцию или на заброшенный остров, но это было не смертельно и даже не вредно для здоровья. Итальянцы, включая и полицейских, всегда относились к бедным и несчастным людям с сочувствием и не любили богатых и удачливых. Поэтому, несмотря на заявление о том, что их нужно считать мучениками, большинство изгнанных в Калабрию и Апу-лию или в Стромболи и Понцу вели в ссылке вполне сносное существование.

«Il ira loin, il croit tout ce qu’il dit»,[10] – сказал Мирабо о Робеспьере, и эти слова можно с полным правом отнести и к Генриху Гиммлеру. Дон Артуро Боккини редко верил в то, что говорил, но он тоже заходил в своих действиях слишком далеко. Впрочем, заходить далеко, не веря в то, что говоришь, можно только в Италии. В Германии для этого необходима абсолютная вера в себя и в свои слова, а результаты, соответственно, получаются более устрашающими. Этот контраст хорошо прослеживается как в карьере обоих шефов полиции, так и в системе наказаний, которую они применяли в своих странах, – концентрационные лагеря в Германии и приказы о высылке в Италии.

Другое высказывание, которое тоже можно с полным правом отнести к рейхсфюреру СС и руководителю немецкой полиции, принадлежит Грильпарцеру, который называл «экзальтацию холодного ума» самым страшным из всех зол. Гиммлер был столь же искренне убежден в непогрешимости своих теорий, в нерушимости своих принципов, а также в том, что его стиль жизни должен стать примером для всех, как и добродетельный адвокат из Нанта.[11] Если бы фюрер выиграл Вторую мировую войну, он, без сомнения, устроил бы «праздник сверхчеловека». «C’était un enthousiaste, mais il croyait selon la justiсe»[12] – таков был вердикт, вынесенный Неподкупному Наполеоном. Генрих Гиммлер был бы сильно удивлен, если бы кто-нибудь осмелился заявить, что его концепция справедливости противоречит человеческой морали.

Я много раз обсуждал этот вопрос с руководителем итальянской полиции. С ним можно было говорить на самые деликатные и опасные темы – с Гиммлером же, по крайней мере для меня, это было совершенно немыслимым. Последний заставлял меня читать ему подробные лекции об итальянском образе жизни, который был ему совершенно чужд, готовясь к каждому визиту в Италию, к каждой встрече с итальянцами, как школьник готовится к уроку. Надо сказать, что он не опозорил своего «учителя». Он не мог изменить свою внешность, которая совсем не соответствовала латинским идеалам мужской красоты, но следовал всем моим намекам и советам, словно послушный ученик, по крайней мере в Италии. В мои обязанности не входило обсуждение с ним положения дел в Германии, а полицейские вопросы, к счастью, являлись для меня табу.

Атмосфера, воцарявшаяся после лукулловых пиров Боккини, была совершенно иной. Он так и сыпал анекдотами и историями обо всех и вся, включая и самого Гиммлера. Боккини нуждался в дружбе Гиммлера, поскольку его сердечные отношения с самым опасным человеком Третьего рейха производили большое впечатление на обитателей палаццо Венеция и на всех остальных фашистских функционеров. Именно поэтому он и дружил с человеком, которого считал смешным, чуждым ему по духу, скучным и крайне утомительным. Гиммлер об этом и не подозревал. Он искренне уважал и восхищался Боккини, поскольку тот обладал теми качествами, которых он не имел: элегантностью, блестящим умом, манерами большого барина и знанием женщин, сравнимым разве что с его успехом у них. Поэтому он был очень рад, когда Боккини в 1938 году – снова на 28 октября – пригласил его на свою виллу в Сан-Джорджио, недалеко от Беневенто.

Замок Боккини был совсем не похож на мрачную виллу рейхсфюрера недалеко от Тегернзее с ее шумящими на ветру соснами и хриплыми криками ворон. Не все в этом замке отличалось безукоризненным вкусом, и смесь стиля Луи-Филиппа и югендстиля, царившая в доме, была совершенно чужда декору немецкого Ордензбурга. Вилла Боккини напоминала мне виллы римлян времен заката империи, обожавших удовольствия, хотя я сомневаюсь, что они могли бы похвастаться фонтаном с группой обнаженных девушек посередине, у которых разноцветные струи воды били прямо из прекрасных грудей. Эта группа и похожие на нее произведения были предметом особой гордости дона Артуро. Небольшой вестибюль, к примеру, был уставлен восковыми фигурами улыбающихся девушек, чьи прелести довольный хозяин обнажал одним нажатием кнопки. Мне так и не удалось узнать, что думал по этому поводу Гиммлер; к счастью, я был избавлен от необходимости переводить слова, в которых он выразил бы свои впечатления.

Дон Артуро любил бродить по своим оливковым рощам и виноградникам, отвечая на искренние приветствия слуг, и раздавал им серебряные монеты с щедростью римского сенатора. Конечно, его сопровождали охранники, но их штатские костюмы, напомаженные волосы и цветастые галстуки разительно отличались от черной, как вороново крыло, формы эсэсовцев, охранявших жизнь господина Гиммлера.

Впрочем, Гиммлер не отказался ни от одного приглашения. Он даже позволил уговорить себя отправиться на якобы незапланированную встречу с архиепископом Беневенто в городском соборе и некоторое время вел весьма оживленный разговор с этим князем церкви. Он отдал должное знаменитым обедам хозяина, поглощая еду в таких количествах, что его слабый желудок еле выдерживал, и пил крепкие красные и золотистые вина Южной Италии, словно это был яблочный сок или минеральная вода. Мне он напомнил школьника, который хоть на один день пытается позабыть о своих уроках.

Когда Гиммлера привезли на поле боя, расположенное в окрестностях Беневенто, где любимый сын Фридриха II, Манфред, потерял трон и жизнь, он вдруг вспомнил о своем учительском прошлом. Я упросил дона Артуро пригласить на эту экскурсию специалиста, хорошо знающего Данте, который угостил гостя из Германии величественными стансами из Третьей песни Purgatorio («Чистилище»), которые начинались словами «Я, Манфреди…». Гиммлеру особенно понравился тот отрывок, где король Манфред жестоко упрекает кардинала архиепископа Козенцы за то, что тот, по требованию папы, похоронил его тело в неосвященной земле: