Книга Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун

Мы зашли в глубь леса; рядом со мной находился русский охранник. Мне приказали работать на большой вырубке. Русский закурил папиросу и выпустил сквозь зубы клуб дыма.

Может быть, магазин его винтовки пуст? Здесь так мирно и спокойно…

Я начал горбатиться над расколотыми стволами срубленных деревьев, время от времени поглядывая на опушку леса. В одной стороне было тихо — не доносилось ни стука топоров, ни голосов. Там никто не работал — там ждала меня свобода! Что, если я просто побегу? Может быть, винтовка действительно не заряжена — эта железяка, что висит у него на плече? Из нее, вообще, можно стрелять? Может быть, она сломана, может, у нее ствол насквозь проржавел? Может, она взорвется в руках стрелка и пуля меня не достанет? Какой же это будет выстрел, если разорвет ствол? Может, мне стоит… Это был полный бред расстроенной нервной системы! Уйти я не мог! Это было невозможно. С равным успехом я мог просто подойти к русскому и сказать: «Застрели меня!» Смятение и хладнокровие, лед и пламя — все смешалось у меня в мозгу! В груди бушевал огонь. Думаю, мое сердце за тот день выполнило свою трехдневную норму.

Стало темнеть. Русский подошел ближе. Работавшие со мной товарищи тоже не спускали с меня глаз. Господи, долго еще? Когда же я сорвусь с поводка, сдерну с себя ненавистный ошейник? Наступила ночь, и нас повели в долину. Но я еще не был окончательно сломлен! Я еще не покорился судьбе. Я могу, я должен схватить ее за глотку. Всеми своими обостренными чувствами я ждал того мгновенья, когда внимание охраны будет чем-то отвлечено. Этот момент должен был наступить, когда мы приблизимся к лагерю и когда прозвучит команда «Разойдись!». Это будет решающий момент, который я не имею права упустить. Как всегда, в этот момент возникнет суматоха, так как все ринутся к лагерю, охваченные одним желанием — скорее получить порцию супа и кусок хлеба. Но прежде чем выкликнут мою фамилию, я успею выбежать из толпы и скрыться за темным углом какого-нибудь строения. Тогда я окажусь под оберегающим покровом ночи, я побегу к моему румыну, потом я вброд перейду речку, чтобы не делать круг до моста. Этим я выиграю время — целых десять минут. Если учесть, что охрана не сразу обнаружит мое исчезновение, что им понадобится время, чтобы найти дом румына, который они знают только по описанию, то я успею переодеться и все же претворить в жизнь свой план так, как я его задумал. Правда, у меня не будет той форы, на которую я рассчитывал.

С этими мыслями я спускался с горы, и чем ближе становилось решающее мгновение, тем меньше оставалось во мне человеческого. Мне казалось, что я превратился в маленькую светящуюся точку без тела и имени, стремящуюся туда, где она либо без следа растворится, либо вновь обретет кровь, плоть и имя.

Так я шел навстречу своей судьбе, и мне удалось сделать то, что мой рассудок, мой ум считали решительно невозможным. Заветная секунда наступила, и я исчез, исчез во мраке темной и опасной ночи. Исчезнув, я побежал. Я бежал как одержимый, бежал за жизнью! Я перелезал через заборы темных, зловещих садов, увязал в кустах и живых изгородях, прокрадывался мимо крестьянских хижин. Ничто не могло меня остановить, и даже когда начинали лаять огромные псы и дворняжки, я не останавливался, а с бешено бьющимся сердцем бежал дальше до тех пор, пока очередной хуторок не оставался позади. Теперь вокруг простирались открытые поля, и мне приходилось перепрыгивать через замерзшую стерню. Я уходил все дальше и дальше! Вот и незамерзающий ручей. Я перешел его вброд по колено в воде. Я задыхался, мне не хватало воздуха, сердце билось так сильно, что, казалось, было готово выпрыгнуть из груди. Вот я добежал до пригорка. Теперь наверх! Потом спуск, и я наконец войду в нужный мне дом. Добежать — вот единственная мысль, которая билась в моей голове, как птица в клетке. Собрав последние силы, я без остановки вбежал на изрезанный выбоинами холм. И вот я стою перед дверью. Я бы сломался, если бы был таким человеком, каким был до плена или каким стал сейчас.

Я помедлил, как мог утишил дыхание, дождался, когда сердце перестанет колотиться, и постучал в дверь.

Конечно, хозяева заметили, что я был весь в поту, что у меня трясутся руки и колени, что я хватаю ртом воздух. Но я спокойно произнес румынское приветствие. Мне, конечно, пришлось солгать, чтобы хозяева не заподозрили, что погоня преследует меня по пятам.

Да, все было в порядке — было воскресенье, наступила ночь, и я пришел с валенками. Мне тут же выдали румынский наряд — куртку, опинчи, кэчулэ! Я торопливо переоделся. Нервы мои были натянуты до предела. Я был вынужден сохранять видимость спокойствия, но ежесекундно прислушивался — не рычат ли на улице собаки. Все, готово. Я натянул на лоб меховую шапку.

Я чувствовал себя как на пороховой бочке, к которой подведен бикфордов шнур.

Мне предложили на дорогу поесть мамалыги.

— Nui!! [3] — воскликнул я с излишней, пожалуй, резкостью и опрометью бросился к двери. Мне хотелось бежать, бежать в ночь — там темно, там не видно ни зги, и кто знает, может быть, мне повезет…

— Ага… Да, да…

Мне сунули в руку небольшой хлеб, я схватил его, сунул под мышку и кинулся прочь.

— Bun drum! [4] — успела крикнуть мне вдогонку жена хозяина, но я с трудом уловил эти слова — их отнесло в сторону порывом ветра.

Лес принял меня в свои объятия, горы приютили. Я был один, совсем один. Я сам это сделал. Теперь моя судьба была в моих руках.

Ты прошел со мной весь этот путь, читатель. Теперь мы остановимся и переведем дух. Сейчас мы снова перенесемся в начало моего рассказа, к костру в заснеженном карпатском ущелье, куда я примчался, как затравленный гончими зверь. Попытайся представить, какие мысли одолевали меня, пока я смотрел на рыжее трескучее пламя.

Над горами начал расползаться белесый свет.

Медленно, словно ощупью, он опустился на леса и начал выталкивать из них застоявшуюся ночь.

Наступил рассвет.

Утро дохнуло холодом в мое убежище. Я встал, но тотчас, скрючившись, опустился на снег. Тянущая боль свела ноги. Я задумался о причине, но в тот же момент понял, что дрожу. Я сразу заметил, что между деревьями посветлело. От догоревшего костра поднимался серый мутный дым — тонкими струйками он медленно поднимался вверх между древесными стволами. Я вгляделся в дым и проследил за ним глазами. Взгляд мой уперся в небо. Сквозь ветви на меня смотрел бледный, только что наступивший и неизвестно что суливший мне день.

Я снова поднялся и остался стоять до тех пор, пока не прошла боль. Засыпав снегом тлевший костер, я побрел дальше.

Такая вот картина. Но было в ней и еще что-то.

Знаком ли тебе, дорогой читатель, тот час, когда ночь и день вступают в борьбу друг с другом? Приходилось ли тебе оказаться в этот час совсем одному? Вокруг ни одного человека, ни одного дома, ни одного клочка знакомой земли, ты не знаешь, что у тебя впереди и что сзади, ты потерял представление о том, где лево и где право. Какая-то сила бросила тебя в это никакое, промежуточное время и забыла о твоем существовании. Тебе знакомо это состояние? Ты отвечаешь: нет! Или ты все же медлишь с ответом? Позволь, я спрошу еще кое о чем: что ты почувствовал бы, оказавшись в этот жуткий, гнетущий час, в это сверхъестественно страшное время, при этом отчетливо понимая, что со всех сторон тебя подстерегают беды и несчастья, грозящие убить, уничтожить, истребить тебя? Как отреагировали на это твое сердце, рассудок, душа? Непреодолимый ужас нахлынул бы на тебя, пронизал бы тебя до мозга костей. У тебя возникло бы такое ощущение, словно ты наткнулся на злого кобольда [5], а не на заячьи норы и узловатые корни деревьев. Этот страх парализовал бы тебя, сделал беспомощным. В полной растерянности ты обратился бы в бегство, стремясь убежать от этих чувств — именно от чувств, — так странно и страшно подействовали бы они тебе на нервы. Растерянность и беспокойство затянули бы тебя в водоворот, поставили бы на грань паники! Так подчас действует природа на представителей рода человеческого.