Книга Сердце внаем - Яков Евглевский

Однажды утром при ежедневном обходе мой лечащий врач появился не в сопровождении ассистента, а в обществе какого-то молодого человека. Тот был высок ростом, широкоплеч, с усиками на нижней губе и вообще не похож на остальных медиков. На глазах сидели очки с двойными стеклами, а пальцами он теребил тонкую папку, куда стержнем вносил свои пометки. Вначале гость сел в стороне и не произнес ни звука, безучастно наблюдая за осмотром. Но когда врач, прослушав меня и измерив давление, хмуро отметил, что пока, к сожалению, перемен к лучшему нет, мужчина придвинулся к койке. “Мистер Грайс, – начал он без всяких вступлений, – нам очень жаль, что все применявшиеся до сих пор методики не дали добрых плодов. Сколько можно еще отравлять организм, и без того ослабленный, антибиотиками? А строгий постельный режим для молодого мужчины на длительном отрезке просто ядовит. Благодарите природу за здоровый желудок, иначе не миновать бы изнуряющих запоров. Скажу без обиняков: третьего инфаркта вам не перенести. – Он открыл папку и вытащил из нее последний рентгеновский снимок. – Вот оно, ваше сердце. Истонченная – паутина! – мышца и абсолютная недостаточность… Не сердце, а дряблый, поношенный мешок. Когда-то, видимо, было предостаточно причин, приведших его в такое состояние, – мы в медицине именуем их риск-факторами. Здесь не время и не место разбирать их, да это и не наше дело. Наше дело – лечить. А лечить, повторяю, нечего. Никакая починка не вернет такому сердцу роль центрального насоса. И это при том, что были использованы все вернейшие формы лечения”. – Мой врач молчал, но согласно кивал головой. – “Не кажется ли вам, – новый специалист слегка прищурился, – что надо в корне изменить методы?” – “Ну, – пожал я плечами, – не мне решать. Вы – врачи…” – “Нет, – уверенно перебил меня молодой человек, – нет, мистер Грайс, здесь придется решать и вам. Речь идет не о смене лекарственных препаратов или об изменении средств, – он взглянул на понуро сидевшего коллегу, – терапевтического… шарлатанства. Речь идет о нечто большем. О кардинальном, революционном вмешательстве в ваши… сердечные дела”.

Он улыбнулся и впервые посмотрел на Анну. “То есть?” – не понял я. – “Мы предлагаем прибегнуть к срочному хирургическому лечению и для этого перебраться в другую клинику. Тут вам уже едва ли помогут”. Дальше мелькнуло несколько медицинских терминов, которых я не знал, а потом прозвучало имя доктора Вильсона. Кто он, я понятия не имел, но молодой человек с таким жаром расхваливал его и его больницу, что я поневоле заразился этим энтузиазмом и на какой-то миг снова обрел веру в выздоровление. А Анна, цеплявшаяся за всякую мысль о моем исцелении, вся обратилась в слух. И я, подчиняясь двойному нажиму, стал вслушиваться в предложения странного незнакомца с большей серьезностью. Я не задавал никаких вопросов: этого не требовалось, поскольку рецепты, советы и пояснения сыпались без счета. Мне обещали полное выздоровление, мне обещали быструю поправку, мне обещали возвращение к полноценной жизни, к любым видам деятельности, “достойной мужчины”, чуть ли не к погрузочным и водолазным работам. Он так и сказал, смеясь: “Если хотите, в такелажники…” Накал разговора вдруг сбавился на полградуса, и мы снова вернулись к доктору Вильсону и его клинике, или к институту, как выражался мой доброхот.

В метафорах не было недостатка. Вильсон – и гордость медицины, и мировая величина, и знаток анатомии, и тончайший психолог, и золотые руки, и чародей скальпеля. Это последнее повторялось особенно часто и немножко с ударением. “Если Даннель подлечивает, – пояснил парень, опять бросив беглый взгляд на моего врача, – то Вильсон излечивает”. Пара уточнений прояснила, наконец, все. Мне предлагали… пересадку сердца.

Признаюсь, я вздрогнул, услышав такие слова, а у Анны быстро-быстро заморгали ресницы. Это не смутило ходатая. Напротив, он стал с еще большим красноречием расписывать открывающиеся передо мною возможности… Ошарашенный, я молчал. В памяти проносились газетные статьи, фотографии играющих в теннис инфарктников, сенсационные операции в Кейптауне, довольное лицо профессора Бернарда у постелей своих пациентов. – “Ну-с? – поинтересовался молодой человек и обернулся к Анне. – А каково ваше мнение, миссис Грайс?” Анна пролепетала что-то о неожиданности и необычайности предложения, о необходимости подумать, посоветоваться. Он кивнул, будто ожидал такого ответа, и добавил, что в институте не порют горячку, все анализы делаются заново и к операции приступают только после решения консилиума и, разумеется, подбора подходящего донора. Он сказал, что бессмысленно ждать возвращения господина Даннеля, словно манны небесной, что Даннель не прыгнет выше головы и не сделает больше сделанного. А вообще, это было произнесено уже на ходу, отказываться от верного средства, исходя из минутного облегчения, – все равно что, ссылаясь на погожий денек, не заготовить на зиму дров…

Мы с Анной не спали всю ночь. С закушенной губой она ходила по диагонали, решая, соглашаться ли сейчас, или все-таки подождать Даннеля, или пустить все на самотек. Видно было, сколь огромное впечатление произвели на нее слова о том, что третьего инфаркта мне не перенести. Я тоже осознавал это, и отеки на ногах свидетельствовали красноречивее любых рассуждений. Всю вторую половину ночи мы промолчали, но часам к пяти решение родилось у обоих, и оно было единодушным…

Утром молодой человек (один, без врача) зашел в мою палату и, перекинувшись с нами парой коротких фраз, достал красную ручку и поставил в своей папочке жирный крест. Больше я его никогда не видел, а позднее узнал, что это представитель вильсоновского института при нашей больнице. Шеф имеет таких агентов во всех сердечно-сосудистых клиниках. Кроме того, при институте создан специальный центр связи с медицинскими учреждениями, с травмпунктами и моргами. Там круглосуточно дежурит десяток телефонисток. Туда же стекается информация обо всех могущих быть интересными болезнях и пациентах…

Вначале я практически не ощущал перемен. Такая же индивидуальная палата, такие же внимательные врачи, такие же лекарства и исследования. Даже относительно Анны возражать не стали, лишь поморщились немного. В первый же день зашел Вильсон, долго беседовал со мной, расспрашивал о подробностях. Похлопал ладонью по одеялу: “Мы вас поставим на ноги”. Вообще он произвел на меня впечатление человека серьезного, солидного, не делающего, не обдумав, ни одного шага. В отличие от Даннеля (они примерно одного возраста) сей чудотворец живет не сердцем, а умом, и поэтому личность и особенности пациента интересны ему только с чисто профессиональной точки зрения. Уйди ты с положительным результатом из клиники – он о тебе назавтра и не вспомнит; не то что Даннель, который может запросто заехать к пациенту домой, позвонить по телефону, закатиться на ночь в бар. Но, может, именно это меня и успокоило. Здесь не шутят, подумал я, здесь на все смотрят по-деловому. Потом я узнал, что сердечники прозвали лечебницу Вильсона домом последней надежды. Рассказывали басни, что есть какая-то комната с коллекцией вырезанных сердец – в банках по стенам. Как у адмирала Хорти – оленьи рога. Вильсон-де тренирует на них студентов. Судачили еще, что каждому дано право увидеть свое “прошлое” сердце. Я им не воспользовался…

Изменения начались через пару недель. В тот день Вильсон сообщил мне, что анализы закончены, картина выяснена, и медицинский консилиум (”совет богов”, как он выразился) считает, что операция не только желательна, но и необходима. Он говорил спокойно и размеренно, простым языком, опуская специальные термины, и я чувствовал в его словах какую-то нутряную, подспудную правду: вот человек, который о тебе не беспокоится, но который хочет твоего выздоровления – хотя бы во имя собственного реноме. Он говорил, а у меня от волнения покалывали иголочки в ногах… Вся проблема состояла в доноре – он должен иметь здоровое сердце и быть со мной органически совместимым по резусу и всему остальному. Во всяком случае, как я догадался, этому человеку суждено было умереть не от старости… А пока нужно ждать. Ждать и надеяться. Чего ждать и на что надеяться, я не произносил даже про себя…