Книга Наган и плаха - Вячеслав Белоусов

— Какая я тебе Глашка? Молчала я, молчала, но и меня проняло. Мы же договорились, Августиной буду я зваться на курорте.

— Ну Августиной так Августиной, — спокойнее глянула на подругу Серафима. — Оговорилась в сердцах, не свыкшись. Только хвост-то прикрути. Ишь, расфуфырилась! Ни к чему эти шашни в поезде. Ещё неизвестно, где жить-куковать предстоит, вдруг наши кавалеры поблизости от санатория твоего Никанора окажутся. Всяк бывает, а края здесь чужие, в нашем с тобой случае, подружка, не гоже оступаться, так что держи себя.

— Он обещал свозить в какую-то Ливадию[11] да царские палаты показать. Небылицы рассказывал про Ласточкино гнездо…[12]

— Чего-чего?

— Замок такой над морем, будто на воздухе. Хоть одним глазком взглянуть…

— Насмотришься, потерпи, — буркнула Серафима и задумалась.

— Чую, с тобой увидишь… — с недоверием сквозь зубы процедила Аглая, сунулась к окну, загрустила. — Неизвестно ещё, как встретят. А вдруг от ворот поворот?

— Кавалера тебе подберу, — встрепенулась Серафима и оглядела молодящуюся блондинку, съёжившуюся от тревожных мыслей и мигом утратившую шик. — Ты у меня вон какая красавица! Не продешевлю, генерала, не ниже, тебе сыщу! Их там как грязи!

— Не сглазь! — враз оживилась та и всплеснула руками. — Только б не такого, как наш Никитка!

— Никитка?.. А что Никитка? Это ты комиссара Седова мне припомнила? — так и остолбенела Серафима и вся ощетинилась, будто дикая кошка, готовая к прыжку. — Да мы с тобой, подруга, за ним как за каменной стеной жили! Обе! Нашла кем попрекнуть!

— Какая уж там стена! — вспыхнув, напряглась и Аглая. — Еле ноги от тюрьмы унесли!

— А кто же знал, что он лапу в казну запустит? — Серафима привалилась к стенке спиной, смолкла, обмякнув вся, однако переживания её были недолгими; подвела глазки пальчиком, будто слезу смахнула, просветлела личиком, обняла, прижалась к подружке щекой к щеке. — Не виню его ни в чём, и не судьи мы ему. Крепким мужиком был. Таких сейчас поискать днём с огнём. Сгубила его жалость. Двоих нас ему хотелось содержать. Помнишь, ночами в постели что нашёптывал… про модные любовные треугольнички, шуры-муры иностранные, стишки читал?.. Тронутый был он душой насчёт тонких чувств, помнишь его слова про геометрию необычных человеческих отношений?.. Писателя Тургенева, итальянку Виардо и её муженька?.. Неужели забыла? Им ведь тридцати лет не было, чуть нас моложе. А про наших? Этих?.. Поэта Есенина, артистку Зинаиду Райх и её мужа, режиссёра Мейерхольда, который даже детей усыновил от её первого брака? На примере тех артистов да поэтов Никитушка нас страстью необычной заразить и собирался. А плохо ли было нам втроём? Неужели забыла всё?..

Глаза Аглаи намокли, она с дрожью прижалась к Серафиме и тоже всплакнула:

— Проходит, летит времечко золотое…

Так и сидели бы неизвестно какое время, обнявшись, эти изрядно потрёпанные жизнью два, с виду казавшиеся невинными, прелестные существа, но одна из них, светленькая, вдруг встрепенулась и воскликнула:

— Что ж это мы покойника безвредного поминаем, а про живого да ретивого думать забыли?

— Это ты про кого, Глаш?

— Твой-то, сыщик?.. В Астрахани брошенный, вдруг следом явится? Не боишься?

— Кто-кто?

— Как кто? Турин твой! Если он самого Корнета Копытова ухайдакал до смерти, то чего с нашими курортными фраерами сотворит? Он же по ревности своей в море их утопит. Не следить ли за нами своего верного Егора наладил?

— Дура! — подскочила на ноги Серафима. — Что ты мелешь?

— А что такого я сказала? — не смутилась Аглая. — Мне один разочек его увидеть хватило, чтобы всю натуру разгадать. Бешеный он до баб, к тому же однолюб, в больнице ревностью тебя изводил, глаза таращил за каждым твоим шагом! Я таких издалека чую, поэтому сразу сторонюсь. Боюсь я их безумной ревности.

— Ну вот что, подруга! — забелела лицом Серафима, губы поджала. — Ты язык-то укороти и про фантазии эти забудь. Услышу ещё, прости, но всё наше доброе прошлое зачеркну, физиономию разрисую так, что поклонника своего вагонного перестанешь интересовать. А на будущее запомни: мужики, которые встречать нас будут, совсем иной породы. Им твоя брехня ни к чему, а нам с тобой большой вред причинит.

— Это кто ж такие?

— Поймёшь, когда увидишь, а мозгами сейчас ворочай. Лучше уж бестолковую дурочку продолжай играть, чем вот так на меня лоб морщить, да мудрую из себя корчить.

— Зря ты, Серафимушка, — не особенно смутилась Аглая. — Я и так всю дорогу помалкивала.

— Вот и продолжай в том же духе, — отвернувшись к окну, буркнула Серафима. — Успокой мне душу и отвадь своего козла от наших дверей. Скоро приедем.

Больше к этому разговору они не возвращались, поэтому обе были несказанно рады, когда наконец проводник произнёс заветное:

— Подъезжаем к Севастополю!..

II

Встречать скорый «1-с» было поручено Ковригину. Весь по курортной моде — в лёгком костюмчике цвета беж прямо на сетчатую майку, при шикарной светлой шляпе и мягких, не дающих устоять на одном месте туфлях, он весь светился, темнея лишь загорелым лицом мулата и сражая фланирующих по перрону дамочек помоложе белозубой улыбкой и пронзительными голубыми глазами, а знающих себе цену важных матрон, прицепивших не менее двух-трёх кавалеров на променад к вечернему поезду из столицы, пленял учтивым раскланиванием, слегка касаясь края шляпы и обнажая бритую до блеска голову, враз придающую ему солидность.

Да, Ангел изменился, его попросту было не узнать. За последние несколько недель он лишился не только кудрей; крутым образом изменились его внешность и манеры, и ещё многое гораздо серьёзнее.

Буквально перед отъездом в Крым Странников объявил, что берёт его с собой, но ехать агентом розыска или тем более шофёром негоже, поэтому был урегулирован вопрос с Трубкиным: с этих дней Ковригин становился работником особого ведомства и оперуполномоченным ОГПУ, командировался на время в столицу при ответственном секретаре; в дальнейшем его судьба должна была решаться в Москве. При этом непростом разговоре с глазу на глаз на лице Трубкина мелькнула некая заминка, и он невнятно озаботился — состоит ли Ковригин в партии большевиков, на что Странников в затруднении поднял брови, но все сомнения развеял Распятов, тут же бодро доложивший по звонку, что бывший агент розыска, шофёр губкома происхождения самого что ни на есть пролетарского — из рабочих и в партии большевиков, оказывается, с самого «Кровавого воскресенья», когда озверевшим Николашкой был отдан злодейский приказ расстрелять мирную демонстрацию обманутых провокатором Гапоном ни в чём не повинных людей, то есть с января 1905 года.