Книга Запад и Русь. Истоки противостояния - Георгий Катюк

На самом деле взгляды павликиан хотя и не совпадали слово в слово с ранней иудейской доктриной, явились все же результатом монотеистического, проиудейского брожения умов. Того самого брожения, на почве которого произросли различные гностические учения, манихейство, маркионитство, ереси катаров и патаренов. На этой же почве, к слову сказать, зародилось и раннее христианство, но оно гораздо дальше других шагнуло вперед по пути преобразования образа Христа, а потому не может считаться проиудейским.

Что касается особенностей павликианства по сравнению с иудаизмом, то они не столь существенны, как это полагают те, кто судит об архаичном иудаизме по его современной версии. Не хочется повторяться, но в те времена он был другим и не факт, что очень непохожим на пав-ликианство. Если же и были какие-то особенности, то их надо отнести на счет издержек устной традиции, во многом благодаря которой и распространялся ранний иудаизм. Ведь письменность в те времена была неразвитой. Эра книгопечатания еще не наступила. Поэтому единой, официальной версии вероучения скорее всего не было. Были его вариации, различающиеся в зависимости от области распространения и особенностей восприятия проповедников. Даже о саддукейском иудаизме, который считался официальной идеологией Иудеи храмового периода, мы не имеем целостного представления и можем судить о нем не напрямую, а лишь по обрывкам фраз из Библии да замечаниям оппонирующих ему писателей вроде фарисея Иосифа Флавия (ок. 37 — ок. 100).

И пусть никого не вводит в заблуждение якобы дуалистическая направленность учения павликиан, несовместимая с иудейским монотеизмом. Как и в ситуации с катарами, «дуализм» как раз и был той искусственной ширмой, которая прикрывала проиудейскую направленность секты. Понятие о «Демиурге» как творце материального мира, используемое павликианами наряду с понятием о «Всеблагом Боге», в несколько видоизмененном виде (satan) присутствует и в иудаизме, абсолютно не нарушая при этом его общий монотеистический дух. Павликиана-ми, так же, как и маркионитами, по соседству с общиной которых в армянской Самосате, кстати сказать, родился и вырос первый проповедник павликиан, Константин, признается, что Демиург — не то же, что Бог, но лишь низшее по отношению к нему начало. Истинный же Бог — один. При этом он неведом и сокрыт, как и полагается старому иудейскому Богу. В диспутах с православными павликиа-не подчеркивали, что они веруют в того Бога, о котором Иисус говорил: «А вы ни гласа Его никогда не слышали, ни лица Его не видели» [Иоан. 5:37].

Чем не иудаизм с его трансцендентным, непознаваемым Творцом? Ту же ситуацию, кстати, мы наблюдали и в случае с римским Юпитером — верховным предводителем божественного пантеона.

Возможно, все это указывает на то, что поздние иудеи, как и ранние христиане, отошли от принципа иерархии богов, характерного для старого монотеизма, слив этих богов воедино и породив многочисленные противоречия, главным из которых является необходимость Всеблагому Богу в одиночку нести ответственность за совершаемые на Земле злодеяния.

Впрочем, далее распространяться об учении павлики-ан нет смысла. Оно по сути ничем не отличается от ката-ризма, которого я уже касался выше, а повторяться не хотелось бы. Тем более что духовная связь между взглядами павликиан и иудеев, как и отсутствие связи между названием павликиан и именем сподвижника Христа, уже налицо. Осталось лишь напрямую обнаружить в павликианах черты грозных налоговиков — публикан. И в этом плане гораздо продуктивней будет отвлечься от религиозных вопросов и заглянуть в историю павликианства как общественного движения.

Первое, что бросается в глаза при таком подходе, — это чрезвычайная воинственность участников этого движения, навевающая ассоциации все с тем же катаризмом. О том, что павликиане изначально представляли собой отнюдь не миролюбивую секту, говорит уже тот факт, что в районы их деятельности византийским императором Константином Погонатом в 684 году была послана карательная экспедиция с целью поимки и наказания основателя секты Константина-Сильвана и его единомышленников.

Последующие события и вовсе обессмысливают применение к павликианам понятия «секты». Руководитель экспедиции, Симеон, поймал и казнил Константина, но очарованный его вероучением, сам продолжил его дело под именем Тита. Видно, «дело» было не таким уж безобидным, потому что уже в 690 году следующий император, Юстиниан II, организовал еще одну экспедицию, которая закончилась пленением и казнью многих участников движения, включая самого Тита.

После этого между империей и павликианами повелась самая настоящая война, причем первая не всегда выходила из нее победительницей.

Можно было бы, невзирая на все это, объяснить нападки византийцев религиозными причинами. Мол, не выносили на дух императоры все то, что противоречило официальной доктрине. Но мы-то с вами знаем, что в любом религиозном споре всегда замешаны материальные интересы. Трудно представить, что необходимость несения огромных финансовых расходов по снаряжению карательных экспедиций могла возникнуть единственно в связи со скатыванием некой группы вольнодумцев на позиции дуализма. Кому какое дело до этого? Неужели в этом мог быть какой-то государственный интерес? Даже для того времени, когда религия имела для людей куда большее значение, чем сейчас, это, мягко говоря, нетипичная ситуация.

О незначительности религиозной составляющей в мотивации протестных движений прошлого можно судить на примере гуситских войн. Этот конфликт достаточно хорошо прописан в документах и не содержит неясностей, характерных для более ранних движений вроде павликианства. Поэтому его можно использовать как клише для расследования более запутанных исторических ситуаций. Так вот, несмотря на то, что в перечне проблем, поднятых последователями Гуса, немало связанных с религией, а само движение вполне справедливо причисляют к реформистским, в целом назвать гуситские войны религиозными не поворачивается язык. А все потому, что все то, чего добивались гуситы, включая даже религиозные реформы, в том или ином виде сводилось к мерам по осуществлению социальной справедливости и равенства.

Как иначе можно назвать, например, требование чаши, сводящееся к призыву причащать мирян не только хлебом, но и вином из чаши, на что имели право исключительно священнослужители (так называемое причащение «под двумя видами»)? А требование упростить литургию и вести богослужение на чешском языке разве не является в первую очередь выражением стремления к демократизации социальных институтов и только потом мерой религиозного характера?

Чисто религиозные проблемы, теоретизирование, конечно, занимали умы вождей движения, но основная масса протестующих была к ним индифферентна. В идеале целью движения было создание так называемого «общества равных», в котором последователи Гуса видели прообраз грядущего «Царства Божия». Идея, насчет религиозности которой также можно поспорить, ибо в ней больше от материалистического учения Маркса.

Справедливости ради следует отметить, что радикальное крыло гуситов — табориты — выступали против католицизма как такового, что можно счесть уже как подкоп под сущностные основы веры. Но даже тот упрощенный вариант религии, которым предполагалось заменить католицизм, ни в коей мере не являлся принципиально новым и оторванным от общей стратегии движения учением. Это был все тот же архаичный иудаизм, немного, впрочем, подредактированный, в соответствии с требованиями времени, но все такой же простой и внятный, каким он был и в более древние времена. Нечего и говорить, что в основе этой инновации, — а на самом деле возвращения к истокам, — лежало все то же, общее для всего движения, стремление к упрощению религиозных принципов и процедур, имеющее целью сделать их более доступными для народа.