Книга Высокие Горы Португалии - Янн Мартел

Томаш разворачивает машину – но вид, что спереди, что сзади, один и тот же. Он сбит с толку. Вокруг, куда ни глянь, безликая пустыня – каменистая, сухая, безмолвная, с серебристо-зелеными оливковыми деревьями, уходящими вдаль, насколько хватает глаз, и клубящиеся в поднебесной выси клубневидные белые облака. Он заблудился, потерпел кораблекрушение. А ночь уже не за горами.

В конце концов, не отчаяние от того, что он сбился с пути, вынуждает его бросить якорь на ночь, а нечто совсем другое: несметные полчища крохотных паразитов, одолевающих его тело, да так, что нет больше сил терпеть.

Он въезжает на возвышенность и останавливает машину, воткнувшись носом в дерево. Воздух, напоенный благоуханием ухоженных деревьев, на удивление ласковый. Не слышно ни звука – ни шороха букашек, ни щебетания птиц, ни шелеста ветра. Все, что улавливает ухо, – это легкий шум, который производит он сам. Зато глаза в такой безжизненной тиши глядят острее: среди прочего они примечают нежные зимние цветы, отважно пробившиеся тут и там сквозь каменистую почву. Розовые, голубые, красные, белые… он не знает, как они называются, – видит только, что они красивые. Он вздыхает полной грудью. И без труда представляет себе, что когда-то эта земля была последним оплотом легендарных иберийских носорогов, вольготно пасшихся на здешних диких пустошах.

Вокруг, куда ни шагни, не видно ни малейших следов человеческого присутствия. Ему хотелось обождать, пока он не окажется в каком-нибудь уединенном местечке, чтобы наконец заняться своими неприятностями. И вот он нашел такое место. Подобный зуд не под силу вынести ни человеку, ни любому другому живому существу. Но, прежде чем изничтожить своих врагов чудодейственным снадобьем, он, проявляя завидную терпимость, напоследок доставляет себе несказанное удовольствие начесаться вдосталь.

Он вскидывает обе свои пятерни. Почерневшие ногти отливают слабым свечением. И с воинственным кличем бросается в бой. Он скребет ногтями голову – макушку, виски, затылок, – затем впивается ими в щетинистые щеки и шею. Он усердствует споро, безжалостно и страстно. Почему мы рычим по-звериному, когда чувствуем боль или удовольствие? Поди знай, но он все равно рычит по-звериному и по-звериному же корчит рожи. Он кричит: А-А-А-Х-Х-Х-Х-Х! А потом кричит: О-О-О-Х-Х-Х-Х-Х! Он срывает с себя куртку, расстегивает и скидывает сорочку, сбрасывает нижнюю рубашку. И бьет врага на груди, под мышками… Промежность – вот где истинное средоточие зуда. Он расстегивает ремень, стягивает штаны с подштанниками до лодыжек. И пальцами, точно когтями, яростно расчесывает лобок. Случалось ли ему когда-нибудь испытывать такое облегчение? Он прерывается, чтобы насладиться им сполна. А потом начинает чесаться снова и снова. Затем переходит ниже – и принимается за ноги. Под ногтями уже кровь. Неважно. Теперь вандалы сосредоточились в расщелине между ягодицами. Ведь она у него тоже волосатая. Он сплошь волосатый – с головы до ног. Волосатость, это густолесье черных волос, торчащих на бледной коже по всему телу, всегда служила источником его острого смущения. Впрочем, Доре нравилось ласкать пальцами его волосатую грудь, и это всегда его утешало, потому как в противном случае собственная волосатость казалась бы ему отвратительной. Он обезьяна. И потому всегда тщательно стригся и брился. По натуре человек он чистоплотный, опрятный, скромный и сдержанный. Но сейчас зуд выводит его из душевного равновесия. Лодыжки обхвачены штанами. Он сбрасывает башмаки, срывает носки, стягивает одну штанину, потом другую. Так лучше – теперь можно поднять ноги. И он запускает обе руки в расщелину между ягодицами. Бой продолжается. Руки ходят ходуном, он переминается с ноги на ногу, рычит по-звериному, по-звериному же корчит рожи и кричит: А-А-А-Х-Х-Х-Х-Х! А потом кричит: О-О-О-Х-Х-Х-Х-Х!

Когда он расчесывает себе лобок, и руки его дергаются быстро-быстро, как у колибри, а лицо расплывается от несказанного удовольствия, как у обезьяны, он замечает селянина. Близко-близко. Тот таращит на него глаза. Глядит, как какой-то чудак, стоит голый, чешется, точно одержимый, то рычит по-звериному, то ржет по-лошадиному. Томаш застывает как вкопанный. Давно ли селянин наблюдает за ним?

Как подобает вести себя в таких случаях? Что надо делать, чтобы спасти свое достоинство? Он стягивает с лица звериную гримасу. Расправляется. С важным видом, на какой только способен, с живой степенностью подхватывает одежду, направляется к автомобилю и забивается в салон. Глубокая смиренность сменяется полным оцепенением.

После захода солнца небо становится чернильно-черным, тьма и одиночество начинают давить. А всеобъемлющее, безграничное, бездонно глубокое унижение – не самое подходящее средство для борьбы с паразитами. А они по-прежнему одолевают. Фактически их слышно. Он открывает автомобильную дверь. Выглядывает наружу. Озирается. Ни души. Селянина простыл и след. Томаш зажигает огарок свечи. Свечу негде примостить так, чтобы не повредить роскошную обшивку салона, – тогда он выдергивает пробку из бутылки с лигроином и втыкает в нее горящий огарок. С ума сойти! Салон выглядит уютным, как самая настоящая гостиная, только в миниатюре.

По-прежнему совершенно голый, он выбирается наружу. Прихватывает с собой банку с противовшивым порошком для лошадей и пару бутылок с лигроином. Он не станет делать так, как советовал Иполиту, – у него есть задумка получше. Он смешает противовшивый порошок с лигроином, а не с водой, усилив убойное действие смеси. Да и потом, воды у него не осталось ни капли. Воду из бочонка в салоне он израсходовал на себя и автомобиль. Все, что осталось, – один-единственный бурдюк вина. Он смешивает лигроин с лошадиным противовшивым порошком – мешает так, чтобы замес получился не слишком жидкий и не слишком вязкий. Запах – чудовищный. Он начинает обмазываться – втирает смесь пальцами. И морщится. Кожа после всех этих расчесываний сделалась чувствительной. А смесь жжет огнем. Но он терпит, потому что только так и можно нанести смертельный удар по этим несносным паразитам. «Использовать без ограничений» – гласит этикетка на бутылке. И он не скупится – ничуть. Обмазав голову и лицо, он мажет под мышками, потом грудь и живот, ноги и ступни. Мажет густым слоем лобок. Там, где смесь отваливается струпьями, он мажет снова и снова. Чтобы как следует промазать себе зад, он накладывает пригоршню смеси на подножку и плюхается прямо на эту кучку. Вот так. Голова прямо, руки плотно прижаты к телу, ладони на груди – так он и сидит словно пришпиленный. Не шелохнувшись, не дыша, чтобы не отвалился ни малейший струпик смеси, и терпеливо снося неуемное жжение.

А между тем жжет адским пламенем. Он пытается привыкнуть, да не тут-то было. Смесь как будто насквозь проела кожу и теперь въедается в плоть. Он изжаривается заживо. Заодно с паразитами. Эти твари со своими гнидами дохнут тысячами. Надо потерпеть совсем чуть-чуть, покуда они не изведутся все до последней. Зато дорога потом будет легкой. И он ждет, весь горя медленным огнем.

И вдруг – сногсшибательный ГРОХОТ! Его сметает с подножки – но не от изумления и страха, а силой взрыва. Он оборачивается и смотрит, забыв про паразитов и боль. Автомобиль объят пламенем! В том самом закутке, где только что слабо мигал огонек свечного огарка, торчащего из бутылки с лигроином, теперь полыхает целый костер, объявший огнем весь салон. И, ощущая острое покалывание в затылке, он понимает – огнем из салона ему обдало голову. И теперь огонь лижет бороду, грудь – все тело. ЧЕРТ! Огонь уже подбирается к лобку – опоясывает его частоколом оранжевого пламени. Томаш взвизгивает. И то счастье, что противовшивый порошок не воспламеняющийся. Но пульсирующая боль охватывает голову, грудь, пенис – все места, куда добрался огонь, вырвавшийся из полыхнувшей бутылки с лигроином и прокравшийся сквозь слой противовшивого порошка и волосяной покров до ничем не защищенной кожи. Томаш скачет то на одной ноге, то на другой, хлопает себя по всему телу, силясь сбить пламя. И вот, совладав наконец с огнем, застывает на месте, словно дымящийся столб.